Александр Тарасов - Будни

— Стучит? — произнес Лавер.

— Стучи-и-ит…

Оба про себя усмехнулись.

Они подходят к шалашу. Шмотяков смотрит на них удивленно.

— О! Вы вместе?! Как же так?

— Мы помирились, — твердо произносит Онисим. — Раз надо, мало ли что сделаешь ради этого.

— Да, да, — бормочет Шмотяков и смотрит на боковую стену, где у него стояла двухстволка. Ее там нет. Она почему-то в руках Лавера.

Шмотяков делает недовольное лицо, сразу овладевает собой и улыбается.

— Хорошее ружье, — говорит Лавер. Сламывает двухстволку и смотрит заряд: в оба ствола вставлены патроны с пулями.

Замечает это и Онисим.

— Нет, — говорит он, — не на медведя. Он больше на козлов. Это по его части.

— Козлы, говорят, тоже ценятся?

— А как же!

Они ждут, пока Шмотяков наденет сапоги.

Онисим достает табакерку, открывает ее. Табакерка полна. Все вокруг наполняется запахом мятных капель. Онисим протягивает табакерку, и Лавер, изготовив пальцы, тянется к ней.

— Что тебя эти дни не слыхать? — спрашивает Онисим, все еще не глядя на соседа.

— Ружье фальшивило. Сверлил.

— Так ведь надо медведя-то убить?

— На воле не оставим…

Шмотяков, совсем одетый, стоит у шалаша.

— Ну, вот я и готов. Пора отправляться.

— А ты погоди, — советует Онисим. — Сегодня придет Проня. Обратно вместе уберетесь.

— Нет, мне некогда.

Шмотяков направляется к Лаверу и хочет взять ружье.

— Не тронь, — четко произносит Лавер.

Шмотяков, открыв рот, застывает на месте.

Лавер стоит перед ним большой, лохматый и страшный. Таким бывает он во время схватки с медведем.

— Руки из карманов вынь! — кричит он.

Шмотяков вынимает из карманов руки и с ненавистью смотрит на стариков.

— Что вы делаете?

— Иди, иди к огню!

Шмотяков идет к костру.

— Садись… охотник…

Шмотяков наклоняется и быстро сует в карман руку.

Лавер щелкает курком двухстволки.

— Не балуй!

Все трое садятся у костра. Шмотяков по одну сторону, старики по другую.

Проходит час. Солнце поднимается над лесом. Снова слышатся крики журавлей. Тихо.

— Мне сказали, что ты злишься на меня из-за собаки, — строгим голосом начинает Лавер. — Как ты мог подумать?

— Что же поделаешь, — виновато отвечает Онисим. — Стало быть, всему причиной годы…

— Вот, должно быть, это.

В глазах Лавера радость. Онисим смотрит на соседа. Он подозревал в Лавере маленькое подлое чувство и только теперь понял, что это чувство было в нем самом, он сам его выдумал и раскрасил и что только теперь через ненависть к настоящему врагу он подошел к жестокой истине и увидел себя, Лавера, все, что окружало их — по-другому. Он подумал и о том, что у людей, которые придут после них с Лавером, не может разбудиться это чувство. Не может, потому что эти люди будут совсем иными и вот об этом случае вражды станут вспоминать, станут рассказывать друг другу и ничего не поймут, потому что в них самих не будет того, что есть еще в Онисиме. Проходили сотни лет. Поколения росли и исчезали, и человек оставался таким, каким был очень давно. Прадед Онисима, его дед, его отец — все они мало отличались друг от друга. И вот, наконец, сам он, похожий на них во всем, унаследовавший все их привычки и взгляды. И вдруг ничего этого не будет! Появится другой человек…

Шмотяков настороженно посматривает на старых охотников.

— Зачем вы это делаете? — пробуя улыбнуться, говорит он. — В сельсовете вас за это не похвалят. Не понимаю, что вам от меня надо!

Старики делают вид, что не слышат. Лавер поправляет на коленях двухстволку.

Вдали слышится голос Маноса. Все вытягиваются. Лавер крепче сжимает ружье.

— Прокопий Сергеевич идет, — говорит Шмотяков. — Он меня поймет лучше вашего.

Старики не отвечают.

— А я чем виноват! — слышится голос Маноса. — Я прикован к машинам.

Он появляется на тропе рядом с Гришкой. Завидев сидящих у костра стариков и Шмотякова, на секунду останавливается. Потом глубоко вздыхает и вполголоса произносит:

— Надо всегда себя сокращать…

Гришка молчит, смотря себе под ноги.

Манос поправляет на голове фуражку, выпячивает грудь колесом и идет к костру, размахивая, как в строю, руками. Он горд, непоколебим, и только по его лицу, вытянутому и бледному, можно догадаться, что человек страдает.

— Вот, старики, — горько говорит он. — Я не усмотрел, не помогло и образование. Гришка, встань так, чтобы я не видел этого изверга, а то я не могу говорить — талант теряю!..

1939

Настасью звали заозеркой, потому что родилась и выросла она за озером Воже в маленькой лесной деревушке Белые Ключи.

Вавила привел ее позапрошлый год тихо, как бы украдкой, в светлую июньскую ночь. Держалась Настасья ото всех в стороне, была молчалива и неприметна.

Весной ее выделили варить для пахарей обед, и тут заозерка всех удивила. Оказалось, что она расторопна и порядком грамотна, что с ней просто хорошо побеседовать.

Как-то в столовую зашел счетовод Аверьян. Настасья стояла среди избы и сучила нитки. В корзине у ее ног прыгал большой золотистый клуб пряжи. Хозяйка избы, вдова Устинья, сидела в полумраке за шкафом, шила и, немного гнусавя, что-то рассказывала. Время от времени обе смеялись.

Аверьян заметил, что Настасья одета в чистенькое ситцевое платье, аккуратно подтянута ремешком. Руки у нее чистые и белые.

— У нас весело, — сказал он.

Устинья кивнула на повариху.

— Форсит без мужа-то. Сидит себе Вавила в Архангельске, а тут живи одна, страдай, баба. Ведомости не пришлет, не напишет: «Как — ты, как — сыночек, как — родные?» Ну и ей не монашкой жить. Тоже путеводитель нужен…

Настасья подняла смеющееся лицо.

— Ищи их, путеводителей-то.

— Ну, матушка, это дело не хитрое. Говорят, в чужую жену черт ложку меду кладет.

Все трое засмеялись.

Потом Настасья притихла, положила нитки и стала собирать на стол. Видно было, что этот разговор ей неприятен.

Вавила вот уже полгода работал на лесоэкспорте. По вечерам где-то учился. Писал редко.

Аверьян присел за лавку и стал исподтишка наблюдать за работой поварихи.

Делала Настасья все легко, проворно и с удовольствием. Посуда, ложки, хлеб — все, к чему она прикасалась, выглядело хорошо, опрятно. И в избе Устиньи, старой и прокопченной, все казалось по-новому ладно и даже как бы светлее, а между тем Настасья только чаще мыла пол, лавки да на стены повесила несколько маленьких картинок.

«Она совсем молодец», — подумал Аверьян, уходя.

Они живут в одном конце деревни. Вечером, возвращаясь с работы, Аверьян встречает ее на тропе в поле.

— О! Будто сговорились.

— А разве нет? — шутит Настасья.