Александр Старостин - Второй круг

— Вы прекрасны, — сказал он, — теперь я понимаю, что Троянская война из-за женщины была затеяна не зря.

Она повисла у него на шее. Он поднял ее на руках — она оказалась тяжелее, чем он мог предположить, — и, покрутившись на месте, сел в кресло. Она сделала «детское» лицо и положила голову на его плечо.

— Какая тишина! — сказал он. — Здесь каждое слово имеет значение, и потому не хочется говорить лишнего.

— А музыка? — спросила она, спохватываясь и вскакивая на ноги.

— Она — тишина.

— Ты — мой самый, самый любимый писатель.

Росанов попробовал представить происходящее с точки зрения Любы: молодой писатель с загородной виллой, будущий властитель дум, музыка, сосны — и все это пар, плоские декорации, химеры.

«Бедная девушка! — подумал он. — Коварный обманщик!»

— А ты меня не боишься? — вдруг спросила она.

— Чаво? — не понял он.

— Таво! С огнем играешь.

— А-а, — отмахнулся он, — конечно, боюсь. Страстно боюсь.

Они сидели очень долго, и все выпили и съели, и все о чем-то говорили, и ему казалось, что он необыкновенно остроумен, даже изыскан, ему казалось, что в нем открылись какие-то неведомые раньше силы. Потом они решили лечь спать. Люба сняла с себя платье, нисколько, даже для вида, не смущаясь, и надела мужскую рубашку, которую нашла в шкафу. Прошлась босиком в одной рубашке по комнате, хвалясь своими глянцевитыми ногами. Он попытался ее обнять. И тут она крепко ударила его по щеке и сказала твердо:

— Не смей!

От изумления он не смог и слова сказать.

— Одумайся, — пояснила Люба.

Кусая губы от злости и чувствуя на языке металлически-соленый привкус крови, он пошел в другую комнату. Лег не раздеваясь на диван и накрылся тулупом. Он против воли слышал, как Люба ворочается в постели, устраиваясь поудобнее, как шуршат простыни.

— Но я другому отдана и буду век ему верна, — сказала она.

— Тоже мне Татьяна!.. Завтра, на рассвете, я тебя вышвырну отсюда, — сказал он тихо.

И в голову долезла чепуха: он стал составлять в уме школьное сочинение «Татьяна Ларина — образ передовой русской женщины». Ну и досталось же этой передовой женщине от него!

Всю ночь он не мог заснуть и клеймил Татьяну Ларину, Любу, Сеню, себя, Машу, Ирженина и свою «поломатую жизнь». Чего только не прокрутилось в его сознании за эту ночь!

Под утро Люба крикнула:

— Эй!

— Эй! — вяло отозвался он.

— Иди сюда.

И он пошел.

А потом они пошли к телефону, и Люба позвонила на работу и сказала, что прийти сегодня не может: заболела. Вечером они снова ходили к телефону, и она сказала кому-то, что приехать не может, так как кого-то спасает. Потом они сходили в магазин, отложив мелочь на автобус и электричку. Только на следующий день они смогли выехать в Москву. Ему предстояло ночное дежурство. Дневную смену он прогулял, не сумев даже предупредить об этом Петушенко: не дозвонился.

В Москве они наскребли мелочи на один пирожок.

— Так ты замужем? — спросил он.

— Это тебя не касается. Я пошлю его к черту. Я останусь о тобой. Наша жизнь будет безоблачна и радостна. Я люблю тебя.

— Ну а всяких, которые в пивной со снетками?

— Я их всех пошлю к черту. И я убью любую женщину, которая прикоснется к тебе. Пусть будет благословенно чрево твоей матери!

На Любиных глазах появились слезы. Она схватила его за руку и прижалась к ней губами.

— Ты что! — испуганно прошептал он.

— Теперь мне и умереть не страшно. Я умираю от любви. Хочешь, я буду целовать твои туфли?

— Нет, не хочу.

Она залилась слезами и бросилась к нему на шею.

Но когда они ехали в автобусе, она вдруг познакомилась с молодыми, моложе себя, людьми. И они глядели на нее нехорошо, стали проявлять о ней заботу, двигая с места на место и трогая за талию. Он зарычал от злости. Он терпеть не мог этой «плебейской» манеры знакомиться со всяким встречным-поперечным.

— Иди сюда, — сказал он тихо.

Люба хихикнула и, отмахнувшись, ответила:

— Успеешь!

С Белорусского вокзала она позвонила какому-то своему приятелю и сказала Росанову:

— Нас ждут. С томленьем.

— Кто?

— Мой знакомый. Поклонник. Там музыка и все такое.

— Ты меня ставишь в дурацкое положение. У меня нет денег — все вышли.

— Не говори глупостей, не будь мещанином. У него есть деньги.

— Но мне сегодня в ночное дежурство. Я и так прогулял уже дневную смену.

— Оттуда и поедешь на свое дурацкое дежурство. Вов наш троллейбус. Бежим!

Они влетели в троллейбус, и первым, кого он увидел, был Строгов собственной персоной.

«Вот кого мне не хватало для полноты счастья», — подумал Росанов и поздоровался.

Строгов был в аэрофлотовской форме, белой рубашке, со значками.

— Кто это? — прошептала Люба, почтительно взглядывая на Строгова.

— Покоритель пятого океана.

— Правда?

— Ага. Герой нашего времени. Величайший летчик нашей эпохи.

— Вид у него в самом деле мужественный. Сразу видно — герой… А знаешь, он похож на черта. Может, он черт? Я однажды видела фотокарточку с чертом — очень похож. Копия.

— Ну ты скажешь! Он благодетель человечества. Бели не сделает доброго дела, не заснет. Вообще он властитель дум. Неужели не видно, что он любимец публики и просветленная личность.

— Ага, — прошептала Люба, — это видно. И тем не менее он черт. Ты только погляди! Ты видел его без фуражки? Должны быть рога.

— Ты ж знаешь, что чертей нет. Он святой человек. И не спорь. Ему скоро благодарное человечество поставит памятник при жизни. Вот увидишь. Его высекут в мраморе, граните, отчеканят в вечных строках его светлый образ, о нем составят песни. Ты просто плохо видишь.

— Да, да, — согласилась Люба, — нам сходить.

— Свят, свят, свят! — стал дурачиться Росанов, устремляясь к выходу. У двери он встретился взглядом со Строговым и кивнул. Люба тоже обернулась и кивнула, зардевшись.

«Любишь, дорогая моя, чертей», — подумал Росанов, подавая ей руку.

И еще он вспомнил о предстоящей ночной смене.

«Этот черт наверняка капнет Петушенко, что видел меня с женщиной, и тот сделает соответствующие выводы».

— И все-таки мне на службу, — сказал он Любе. — Извини. И… и я обычно перед работой сплю.

— Что ты за мужчина, если тебе надо еще и спать? Сон — это брат смерти. Я тебя воскрешу, как Христа. Я тебе не дам спать.

— Тебе, наверное, никогда не приходилось работать ночью.

— Ох-ох-ох! — Люба сделала рот в виде буквы «о» и показала язык. — Я вот три ночи не спала — и хоть бы что.

Она засмеялась. И они двинулись к малому, который, как говорила Люба, был уже несколько лет безнадежно в нее влюблен, не зная, что она замужем.

Малый стоял у парфюмерного магазина, высокий, тонкий, нескладный, в очках, с лицом состарившегося подростка. Росанову показалось, что вокруг его глаз синее сияние. И это нечаянное видение представилось ему доказательством любви, исступленной, сдерживаемой, которая не закончится безнаказанно, вничью.