Александр Старостин - Второй круг

— Неужели и тут он? Ну, если я его встречу, я его на уши поставлю.

— Не вздумай. Он тебя уничтожит. Он в людях разбирается. Точнее, видит в каждом больное место. И многие пляшут под его дудку и даже не осознают этого. За какую-нибудь рюмку водки или за шариковую ручку «из дружеских чувств» продают ему душу. Он — Мефистофель.

— Не понимаю тогда, как ты можешь называть себя свободным человеком.

— Я ушла оттуда. А раньше я и не знала, что работаю на него. Я просто веселилась.

— Понятно. Пока одураченные им простаки ходили по лесу, взявшись за руки, он устраивал свои темные делишки. Чего же Филиппыч-то терпит его?

— Папа-летчик — это я так зову Филиппыча — святой человек. Да у него-то ведь живут иногда совсем незнакомые ему люди. Однажды он вернулся с аэродрома, а один из его «гостей» и говорит: «А ты, дедусь, как тут очутился?» Папа-летчик все понимает, но не все знает. Про Сеню он сказал: «У него образование пестрое, ум проницательный, тяга к розыгрышам непреодолимая». Все это так. Но Филиппыч не знает, что Сеня вытворяет. Люди, короче, делали что им нравится: пили водку, веселились, дурачились. А на самом деле работали на него, на Сеню.

— Понятно. Он, например, склонному к алкоголизму дает вовремя рюмку: удовлетворяет «насущные потребности». А ведь и в самом деле человеку можно придумать любые потребности. Вот есть люди, которые убеждены, что у них потребность слушать непотребную музыку. У меня соседи не могут жить без музыки… Мерзость, усиленная приборами. Наполовину сворованная музыка, исполненная безголосыми кривляками, — и через усилитель… Ужасно!

— Вот именно.

— А может, он шпион? — сказал Росанов.

— Нет. Он хуже любого шпиона. Он просто остроумный и хочет жить богато.

— Ладно. Черт с ним. А что же мы станем с тобой делать?

— Муж будет ругаться, если я поеду куда-нибудь.

— Тогда иди домой. Это самое лучшее из того, что мы можем с тобой сделать.

— Ты пуританин и зануда. Может, и в самом деле поехать куда-нибудь?

— Не знаю.

— Повсюду старые глупые барбосы, барбосы, барбосы. Скука, скука, скука. Доводы разума!

Люба откинулась на спинку скамейки и, уставившись на фонарь, продекламировала:

Он увидел ее руки. «В моей руке — какое чудо! — твоя…» — цитата.

— Ты меня убедила, — сказал он искренне, — я старый брюзга и зануда. Едем!

Мимо проходили узбеки в халатах и тюбетейках.

— Едем! В Среднюю Азию, — сказала она, — я хочу быть узбечкой.

Росанов не имел в виду поездку в другой город. И нахмурился.

— Все можно! — крикнула Люба. — Я не хочу жить во взрослом мире, где одни запреты и ханжество. Я хочу жить в лесу, и бегать по лесу голой, и плавать в реке тоже… Жди меня на вокзале в десять вечера! Только очень жди!

— На каком?

— На любом! Давай на Казанском. Он красивее. С этого вокзала и поедем.

— Куда?

— В синеву!

Люба подхватилась со скамейки и стала, не обращая внимания на прохожих, отплясывать, высоко вскидывая ноги.

Бывший зам Чикаева по инженерно-авиационной службе, главный инженер Базы товарищ Винокур, снятый вместе с Лицевым за «три шестерки», еще не так давно придумывал все новые и новые бумаги, названные кем-то в шутку «историческими документами». Это были постановления о порядке расходования запчастей, крепежа, контровочной проволоки, горюче-смазочных материалов, меры по повышению трудовой дисциплины, а также по борьбе с пьянством. Документы эти начинались с пространных и занудливых изложений успехов Базы за истекший период и заканчивались туманными намеками на наличие имеющих место отдельных недостатков. Сами по себе меры по пресечению недостатков бывали настолько недейственными, настолько уклончивыми и настолько никого ни к чему не обязывающими, что о них вряд ли стоит и говорить.

Постановления Винокура должны были, по его мнению, отражать успехи «вверенной» ему службы, а заодно и являться вещественными доказательствами его бурной деятельности, направленной на искоренение имеющихся недостатков. Вообще, можно сказать, он не столько работал, сколько придумывал вещественные доказательства проделанной работы. Как будто готовился к крупному разговору с какими-то карающими органами.

Вряд ли Чикаев не понимал цену этой бурной «деятельности». Более того, Чикаев считал деятельность Винокура едва ли не вредной, но не знал, как с ним бороться. Заняв свой пост, он объявил борьбу общим, ни к чему не обязывающим словам и «вещественным доказательствам». Его собственный стиль, нарочито простой и краткий, кем-то в шутку названный «задушевным», стал помаленьку перениматься подчиненными. Он никогда и никого не ругал «неконкретно», в отличие от своих предшественников. Впрочем, тем для «конкретности» попросту не хватало специальных знаний. А каково человеку, если его обвиняют не за содеянное, а за что-то другое, тем более если он может легко защититься! Какая обида, какое благородное негодование охватывает тут нас! И это совсем неважно, что настоящая наша вина, может, во сто крат больше предполагаемой высшим начальником.

Как же ругался Чикаев? Вначале он посылал в интересующую его службу нормировщика, и тот составлял карточку. Предположим, в производственно-диспетчерском отделе не хотят вести сводный график состояния самолето-моторного парка, выдумывая «объективные» причины. Предыдущий начальник устроил бы шум и вызвал «благородное негодование» в массах и дружный отпор.

Чикаев шел по коридору, остановился у ПДО, поглядел карточку, составленную нормировщиком, набрал нужный для открывания двери набор цифр — замок щелкнул, дверь раскрылась. Начальник ПДО обернулся и ответил на поклон Чикаева, словно отражение в зеркале. Впрочем, он даже чем-то походил на шефа: такой же рослый и дородный. Диспетчеры тут же зашелестели листками самолетных формуляров, кто-то уставился в график отхода самолето-моторного парка на регламенты и в капитальный ремонт, загудели счетные машины, подсчитывая налет часов и наработку агрегатов, закрутились диски телефонов.

Чикаев подошел к стенду, на котором должно быть графику, — стенд сиял первозданной чистотой. Чикаев вопросительно поглядел на начальника ПДО — тот сначала ответил твердым взглядом оскорбленной добродетели, потом вдруг улыбнулся. Чикаев заметил в этой улыбке — так ему показалось — нечто похожее на недоумение и даже на ехидство: «Чего, мол, кусаешься? Завтра-послезавтра понизят, и пойдешь в техотдел перекладывать бумажки с одного стола на другой».

Чикаев снова уставился на стенд, пытаясь успокоиться и лишний раз убедиться в том, что работа не сделана. Потом заговорил нарочито тихим голосом.