Александр Старостин - Второй круг

Чикаев сделал над собой усилие, чтоб не выдать своего волнения.

— Она уехала с моим мужиком — вот с кем она уехала. Отбила и уехала.

— А кто он такой? — спросил Чикаев, напрягшись внутренне до предела.

— Работает в вашей системе.

— Как его фамилия?

— Э-э! Так нечестно! Это вы выведываете. Да он и понятия не имел, что она замужем. Он-то здесь при чем? Он, как все мужики и многие нынешние освобожденные бабы, совсем без тормозов. Несет его как по раскатанной дороге.

Чикаев принес две рюмки и налил Нине и себе.

— А он такой, товарищ начальник, дурак. Вы себе и представить не можете, какой он дурачок!

В голосе Нины появилось нечто похожее на умильность:

— И он жуткий врун. Врет, врет, все на себя наговаривает, навешивает на себя собак. Другие врут, говоря, какие они хорошие, а этот врет — какой он плохой. А так-то он добрый и неглупый. И в нем и энергия, и ум, и сила, и прямота, и безволие, и распущенность. Редчайший дурак. Никак не отыщет себе дела по силам и дурью мучается. И он, скотина, не знает, что я сейчас страдаю. И не узнает. Ни за какие деньги не узнает!

Чикаев поднял свою рюмку.

— А может, отомстить ему? — сказала Нина, глядя в потолок. — Да и ей? А-а? — Она перевела взгляд на Чикаева. — Вы, товарищ начальник, перебираетесь ко мне, посылаете ее к черту, и мы ведем жизнь, полную наслаждений.

— У меня уже была жизнь, полная наслаждений, — ухмыльнулся он.

— Мы им устроим настоящую месть, товарищ начальник, — продолжала Нина, — мы устроим им страшную месть, как Гоголь.

Она вздернула руки и зарычала, изображая таким образом гоголевских мертвецов, которые лезут из гробов.

— Что же вы придумали? — прервал он ее этюд.

— А мы им, — Нина, пугаясь собственной жестокости, выпалила, — никак не будем мстить! Представьте себе: никак! Во! А-а? Я, значит, рожу от него ребенка. И ему — ни слова. Я буду вести нищенское существование, мой бедный ребенок будет голодать…

— Наше общество не даст вам нищенствовать…

— Ребенок будет голодать, — перебила Нина и погрозила Чикаеву пальцем, — а я буду красть или даже сама не знаю что буду делать. Буду работать техничкой и красть. Я состарюсь через год и буду страшной, как атомная война. И вся моя жизнь будет сплошным страданием. А он станет процветать: розовощекий, с брюшком, у него на счету тысячи рублей… А потом, лет через десять, он все узнает. А-а? Представляете? Представляете, каково у него будет тогда на душе? Представляете, какая у него в этот момент будет морда? Его совесть замучит. И он повесится. На осине. Обязательно повесится! Его можно убить только так!

Нинино оживленное лицо пылало самым искренним гневом и жаждой мести.

— Вы полагаете, что это самая страшная месть?

— Да! Как у Гоголя. — Она подняла руки, но не зарычала. — До такой мести не додумается и сам сатана.

— А как его зовут?

— Витя.

— И Витю, значит, покарает господь?

— Да! Бог не фрайер — он все видит.

— А Витина фамилия?

Нина вдруг на какое-то мгновение отрезвела.

— Хитрите, товарищ начальник. Хотите ему мстить как-то по-человечески, мелко, плоско. Так не пойдет! Вы хотите, чтоб он легко отделался. Ведь за один грех дважды не наказывают. Так, кажется, в армии? Не выйдет, товарищ начальник. Но пасаран!

Чикаев улыбнулся.

— Я вот только сомневаюсь, есть ли у Вити совесть на данном этапе.

— Насчет этого будьте спокойны. Это имеется. Крутиться будет, как на этой…

Она выпила, и глаза ее сделались бессмысленны. Потом ее губы покривились в усилии скрыть зевок.

— Вы спать хотите? — сказал он.

— Да, пожалуй. Пойду. Чао! Сорри.

«И не то, да проходит», — говорят в народе. Мелькнула как миг неделя, Росанов и Люба обнаружили себя где-то в Средней Азии. Источник сил их совместного путешествия иссяк. А куда они ехали? Зачем? По какому маршруту? Никому не ведомо и в первую очередь Любе, главному кормчему. Иногда Росанову казалось, что в ее голове поселился некий чрезвычайно подвижный зверек, беспрерывно разбрасывающий во все стороны лапки, и вот лапки самым произвольным образом дергают ниточки, заставляя владелицу выделывать самые немыслимые поступки и гримасы и произносить самые нелепые исковерканные слова. Надо сказать, что Росанову правился этот побег «в никуда», но только до тех пор, пока Люба не оказывалась на людях. Тут уж зверек приходил в полное неистовство, и Люба путала масштабы, лица, слова, направления движения. О боже! Что она вытворяла! Кокетничала направо и налево; назначала свидания и, разумеется, не ходила на них; провоцировала драки — в одной Росанов, пропустив хороший удар, лишился двух зубов; забиралась в чужие сады; однажды устроила факельное шествие. Росанову хотелось, чтоб она свой пыл направила на него одного, не размениваясь на весь мир.

Ему не хотелось идти в чахлую рощицу с дурацким факелом за визжащей сумасшедшей Любой, которая воображала, что за ней «идут массы». И все парни, явившиеся на свидание, недоуменно поглядывая друг на друга, только плечами пожимали. Как она ухитрилась свести десяток человек в одно место — непонятно. И главное, каждый принес что-то с собой: один смолу для факелов и паклю, другой вина, третий колбасы. Участвуя в этом идиотизме, Росанов побаивался, как бы одураченные «демонстранты» не устроили надругательства над своим «вожаком».

Но вот зверек утомился и затих. По целым дням Люба пребывала в одной позиции, без интереса глядя на окружающее.

Росанов то любил, то ненавидел ее и в минуты ненависти всякий раз видел «чертей» — окружение Филиппыча. Эти черти гримасничали, подбрасывали под потолок бесовскую полосатую собаку, ходили на руках, пускали изо рта огненные струи, танцевали, взявшись за руки. Среди танцующих была почему-то и одна пожилая напудренная балерина в пачке. Откуда она-то взялась? И был тут головастик-Сеня с тоскующими глазами, и «омерзительный юноша» — критик, и Вадик, который когда-то каждое утро бил ученика третьего класса Росанова под дых, и Люция Львовна. Люция Львовна, выделывая руками пассы, говорила и говорила о жизни во имя чего-то большого и чистого, о необходимости кого-то спасать, о какой-то помощи. Само собой, тут же дурачилась и Люба.

Росанов с ужасом осознавал, что теперь не может без Любы. Стоило ей выйти на минуту, он начинал волноваться, представляя, как кто-то обнимает ее… в лифте.

И он изливал свою ненависть, свои галлюцинации, свое оскорбленное самолюбие, свой страх, бессилие понять «женскую тайну» и недовольство собой в яростных ласках, которые ему представлялись скачкой на сумасшедшей лошади по краю пропасти, самоуничтожением, самосожжением, восторгом, выходящим за пределы воображаемого.

Находясь вместе, они делали чудесные открытия — «находки» — они, как два понимающих друг друга режиссера, ставили некий балет.