Александр Старостин - Второй круг

— Прошу минуту внимания.

Все подняли головы и нахмурились: ходят, мол, тут всякие, от работы отрывают!

— Вы сказали, что не можете вести этот график, — продолжал он бесцветным голосом, — так как зашиваетесь, и требовали отдельного человека. А теперь я расскажу, как вы работаете.

В глазах присутствующих и особенно тех, кто должен был вести этот график, недовольство сменилось любопытством и беспокойством.

— Возьмем вчерашний день. С девяти до пятнадцати вы получили только два сообщения из цехов. Первое — о необходимости замены воздушного винта по забоинам на передней кромке, второе…

Начальник ПДО заволновался.

— Я помню, — сказал он.

— Ответьте мне, сколько на это потребовалось времени? Будем считать — по пятнадцать минут. Дальше вы… и т. д.

Таким образом, — закончил он, — вы, говоря, что «зашиваетесь», были не совсем точны. Вы, извините, совсем не «зашивались». Вопрос: нужен ли вам человек для ведения графика?

Потом Чикаев приблизился к начальнику ПДО. В глазах того застыла гримаса маленького мальчика, который столкнулся с большим мальчиком и не знает, что его ждет: или плевок в ухо «для смеху», или снисходительное покровительство.

Чикаев взял своего визави под руку и стал прохаживаться по свободному пространству отдела.

— Видите ли, — заговорил он тихо и задушевно, — у меня для ПДО рук не хватает. Займитесь сами. Потом поговорим. Наметьте мероприятия, обсудим. Как? Ну и прекрасно. Но только конкретно. Как что-нибудь придумаете, сразу звоните.

— Слушаюсь, — ответил начальник ПДО.

«Никакой инициативы не вижу, — подумал Чикаев, — а кем заменить? Вот был хорош Юра, которого побили. Вот кто мог единым взглядом охватить общую картину Базы, увидеть узкие места и тут же, без подсказок, отыскать выход и скрытые резервы. А как он лихо беседовал с представителями иностранных компаний, с каждым на своем языке. Этот вял. Боится похудеть».

Раскланявшись, Чикаев вышел в коридор и вспомнил Любу.

«То, что она со мной так… в трудную минуту… Ни за что не прощу, — сказал он себе, чувствуя, что врет: ведь все простит. — Ладно, пусть побесится немного. Все равно она ничего лишнего себе не позволит».

Он поглядел на часы — было девять тридцать. Предстояла встреча с замами, а потом с представителем «Пан-Амэрикэн».

Как-то журналистка Люция Гадасина, которой было заказано написать историю Базы — приближался юбилей, — для проникновения в глубины службы присутствовала на одном из утренних совещаний Чикаева с замами. Она спросила:

— Откуда вы берете темы для утренних разговоров? Неужели все ваши замы докладывают о своих неполадках?

— Замы тратят все свои силы и смекалку на то, чтобы я ничего не знал. Если б они эти силы тратили на производство, недостатков не было б. Ну а сведения? Я просто хожу по аэродрому. Хожу пешком, говорю с людьми. А разговорить любого человека проще простого: для этого достаточно внимательно слушать и знать имя-отчество собеседника. Я знаю по имени-отчеству не менее тысячи человек.

Чикаев заметил, что его шофер Коля вдруг как-то повзрослел, посолиднел, что ли. Исчезло в его глазах сияние, детскость, подбородок приподнялся. Иногда он презрительно цвыркал сквозь зубы, чего раньше за ним не наблюдалось.

«Неужели появился приказ, — подумал Чикаев, — и побежали крысы с корабля?»

Он вспомнил про Любу, но тут же оправдал ее для собственного успокоения:

«Просто ее, как она говорит, «поход к подруге» совпал с массовым бегством крыс с корабля».

У своего дома, выходя из машины, он не подал руки Коле.

Как это они обо всем узнают первыми?

«А кто же закончит мое дело?

А сколько усилий, терпения, хитростей пришлось пустить в ход, чтобы наладить полудружеские отношения с командирами летных подразделений, начальниками служб, работниками управления? И теперь все это никому не нужно».

«Завтра будет хорошая погода», — подумал он еще.

Люба торопливо и неаккуратно кидала в чемодан какие-то свои тряпки. Не успев приехать, она уже куда-то собиралась вновь.

— Ты куда? — спросил он.

Она вздрогнула, так как не слышала его прихода.

— Уезжаю на недельку, — бросила она небрежно и с преувеличенной аккуратностью принялась расправлять кинутое в чемодан.

«Бегут, бегут крысы», — подумал он, садясь в кресло.

— У меня сейчас пошли неприятности полосой, — сказал он, вздохнув, — знаешь, в авиации всегда так: то хорошо, хорошо, а то полон рот земли. Это у нас такая пословица.

— Да? Пословица? — Люба подняла голову. — Ты не видел мою розовую юбку?

— Розовую?

— Да, розовую. — Люба была озабочена.

— Нет, не видел, — сказал он. — А куда ты собираешься, если не секрет?

На ее лице засветилась херувимская улыбка.

— Это секрет, — сказала она кокетливо, — так какие у тебя неприятности? Все Мишкин?

Она сдвинула брови и приставила к нижней губе указательный палец. Она думала, наверное, о розовой юбке.

Он поднялся, вышел вон и, стоя перед окном, против воли прислушивался к движениям и шагам в Любиной комнате. Вот хлопнула наружная дверь: Люба уехала.

«Очень мило», — подумал он.

Он раскрыл окно. В ровном шуме города стали угадываться причины отдельных звуков. Внизу, за железнодорожным полотном, у поблекшего от близости города леса, были самодельные, крытые ржавым железом гаражи частников и голубятня.

Чикаев поискал в небе голубей, но их не оказалось. Он любил глядеть на голубей, когда голова уже совсем не соображает. А еще любил глядеть на рыбок. Но рыбки в аквариуме издохли: уезжал в Гвинею-Бисау, и Люба, таскаясь неизвестно где, забыла про них. (На самом деле у Любы собрались гости, и один из них решил «споить» рыбок водкой, для чего и плеснул в аквариум несколько рюмок.)

Он увидел на подоконнике ржавый огрызок яблока и, подняв его и прикрыв один глаз, стал сравнивать цвет огрызка с цветом гаражей. Со стороны могло показаться, что это имеет для него немаловажное значение.

Вечерело. Солнце отражалось в окнах далеких за блеклым лесом домов дрожащими огненными точками. Становилось прохладнее, звуки города делались понятнее, обстоятельнее. Прошел товарняк, тонко, с некоторым запозданием заныли стекла. Подумалось о дороге, о стуке колес, о молодости, когда хочется куда-то ехать и когда на что-то еще надеешься.

«И рыбки издохли, — подумал он и, сокрушенно покачав головой, вздохнул, — и голубей нет».

Он вдруг сообразил, что переживает сейчас спасительное чувство отупения, когда не думается о важном.

«И рыбки издохли. Наверное, она их не кормила, находясь у кормила», — скаламбурил он и невесело ухмыльнулся. Потом поднялся, как будто принял важное решение, не терпящее отлагательств, и стал переодеваться в гражданское. Неношеный замшевый пиджак, японские полосатые брюки, золотые запонки и зажим на галстук — все новое, блестящее, смотрелось на нем как краденое. Но, разумеется, он этого не замечал, так как вообще ничего не замечал, пребывая в состоянии спасительной тупости, когда сознание цепляется за несущественное.