Александр Старостин - Второй круг

Он взял японский зонт и, выпятив грудь, вышел из квартиры. Но, дойдя до лифта, вдруг сообразил, что идти ему некуда, и вернулся.

Он прошел в Любину комнату, увидел, что керамическая миска, в которой были деньги, пуста, а рядом с миской лежали три рубля, прикрытые стопкой монет. От нечего делать он пересчитал мелочь — вышло шестьдесят две копейки. Как раз на бутылку водки. Он оценил Любин юмор и пошел в магазин.

Вернувшись, старался отогнать от себя мысли о Любе, но, спугнутые, они, сделав неровный круг, возвращались.

Он стал думать об ее прошлом. Отец — гардеробщик, мать — техничка, братец — хулиган, дом на Лиственничной аллее вроде гигантского семейного общежития — человеческий муравейник. Длиннейшие коридоры, проходы на второй этаж через четвертый, запахи и звуки, меняющиеся с каждым шагом, комнатенки по девять метров. Люба — теперь об этом даже странно вспомнить — работала манекенщицей и, сыграв роль шикарной женщины и сорвав аплодисменты, возвращалась в девятиметровую келью на трех человек. Когда она увидела квартиру Чикаева и приняла ванну, то попросту не пожелала уходить. (Ее родители потом получили двухкомнатную квартиру, братец уехал на Дальний Восток, отец умер.) И вот полный поворот кругом: теперь она, обеспеченная женщина, играет роль бедной молодой девушки и носит джинсы с заплатами. Впрочем, даже в рубище она не лишена некоторого шарма. А что дали ей три года учения в университете, кроме апломба и знакомств с разного рода прохвостами?

«О-о, бедная техническая База!» — подумал он, связывая неудачи на службе с семейными.

Он стал думать о неудобствах своего генеральского положения и вспомнил слова отца, который говаривал: «Пей сколько угодно, где угодно и с кем угодно, только не в одиночку и не опохмеляйся».

Он распечатал бутылку.

Говоря правду, он своего отца не помнил, так как к началу войны имел пять лет от роду, а отец погиб в первом своем бою смертью храбрых. Но теперь, составляя из мелких воспоминаний, чаще придуманных или вовсе чужих, образ отца, он иногда приписывал ему и изречения. Впрочем, эти придуманные изречения были адресованы, пожалуй, к несуществующему сыну самого Чикаева.

«Не пей в одиночку»? А что же мне делать? Все пошло кувырком. О, бедная База!»

Он принес два стакана, один налил погибшему отцу, другой — себе.

«Ну что ж! Будем!» — сказал он и, выпив, занюхал тыльной стороной ладони.

«Крепка, зар-раза! Так ты говоришь, отец, что надо разводиться, если бабенка дурит? Пожалуй, ты прав. Где же она теперь ветрится? Ладно, ничего. А с Базой как? Неужели ты думаешь, что снаряды пройдут мимо? Ты понимаешь, я ведь не о себе думаю. Я стал думать о себе только сейчас, когда Любка обнаглела и когда я сам повис на волоске.

Вообще я не придумывал самовара — говорю о Базе. Я просто убежден, что если каждый человек будет заниматься только своим делом, то сам собой получится порядок. Но уж дело свое надо делать без обмана. Надо, как саперу, делать свое дело. И никакой демагогии, никаких необязательных слов или двусмысленностей. Как оркестр. Каждый дует в свою дудку — и получается музыка. Сейчас мы уже имеем возможность работать точно и предвидеть результат. Уровень техники позволяет это. Ты спрашиваешь, а кто дирижер? Вопрос, конечно, интересный. Но если оркестр хорош и дирижера незаметно подменили другим, то первое время все будет почти в порядке. А можно вообще поставить у пульта гигантский метроном. Как? Вот, значит, так. И порядок повлияет даже на характеры отдельных товарищей. Беспорядок аморален. А в нашем деле особенно. Дефект личности в авиации отыгрывается немедленно; Еще выпьем, старик?»

И тут он заметил, что говорит вслух.

Сгустились сумерки, Чикаеву показалось, что на кресле против него, где он бросил свой форменный пиджак, сидит человек. Ну, разумеется, он понимал, что это совсем не человек, а пиджак и голова — продолговатая тарелка. Но он тотчас отогнал от себя это ненужное понимание.

— Я раздавлен, отец, — сказал он.

— Держись, сынок. Не придумывай себе горя больше, чем есть. А с Базой все будет нормально. На этот раз снаряды прошли мимо. Окопайся и сиди, не высовывайся.

— Если б ты знал… Я — один.

— А вот это напрасно. Человек не может быть один. У тебя должны быть друзья. Пусть один из них будет… как его? Термоядерный. Твой зам по общим вопросам.

— Ты, пожалуй, нрав.

— А бабы? Будут, если захочешь.

— Странно. Ведь тебе… сколько же лет?

— Было двадцать три.

— А ты как-то взрослее меня, спокойнее. И ты — рядовой, а я…

— По-старому, по-новому, а все отец старше сына. И найди себе настоящую женщину. А бабенки… если нужны… Нужны иногда?

— Нужны… Иногда… Чтоб не думать о них.

— Будут тебе бабенки.

Раздался звонок. Чикаев вздрогнул и поднялся открывать дверь.

«Люба вернулась, — подумал он, — а может, — он ухмыльнулся, — делегация одиноких свободных женщин?»

Он дернул за рычажок замка. На пороге стояла женщина, довольно рослая и складная, лет тридцати пяти.

— Слушаю вас. Проходите, пожалуйста, — сказал он, включая свет и поправляя галстук.

— Здравствуйте, — ответила женщина и с той решимостью, которая происходит от усилия над собственной застенчивостью, шагнула в прихожую.

— Здравствуйте, товарищ начальник! — повторила женщина и улыбнулась. Была в ней, пожалуй, и некоторая развязность, которая возникает перед важным лицом, не имеющим никакой возможности попробовать на нас свои силы.

— Прошу вас проходить и садиться где хотите, — сказал Чикаев, показывая на раскрытую дверь, — простите, я сейчас включу свет.

— Необязательно.

Женщина прошла и, перенеся пиджак с шевронами на диван, села в кресло.

— Я — ваша соседка. Живу этажом выше… Я знаю, что вы штатский генерал, а жена ваша Люба. А я Нина.

— Мне ваше лицо сразу показалось знакомым, я вас где-то видел, но я никак не мог предположить, что мы соседи.

Нина хихикнула.

— Мы есть соседи, — сказала она серьезно, — и мы из своих окон видим одно и то же, только вы глядите на этот мир… под более острым углом, тогда как я — под более тупым… От тупости это, я так полагаю.

— Простите мою тупость, но я не возьму в толк вашей аллегории.

— Никакой! Ведь вы есть этажом ниже…

И Нина стала водить по скатерти пальцем, показывая, каков «угол взгляда» на мир из окна одного этажа и другого, что вряд ли могло показаться Чикаеву очень забавным, так как он терпеть не мог пустой значительности и слабоязычия.

— И вообще, товарищ начальник, я не хочу жить.

— А может, вы хотите выпить?

— Я уже. — Нина помолчала, опустив голову в ложном смущении, а потом, вскинув голову и глядя на Чикаева в упор, спросила:

— А сказать вам, где сейчас Люба и с кем?