Александр Старостин - Второй круг

Бывали мгновения, когда он вдруг — так ему самому казалось — разом осознавал самого себя, что-то высвечивало все моменты его жизни до самых темных закоулков, когда он еще не родился, но уже умер. Когда же он пытался рассмотреть эту высвеченную жизнь, то тут же понимал, что ничего не понимает. Правильнее скажем, неумение передать свое состояние словами казалось ему непониманием. А на самом деле он просто не понимал, что не все можно объяснить словами. Да и нужно ли?

Иногда он говорил себе:

— Вот оно! Лучше не будет никогда. Вот момент истины.

— Ты мой самый-самый, — говорила Люба, — я просто не представляю, как мы жили до того, как встретились. До того был мрак, и, если ты исчезнешь, будет мрак.

Но что с ней делалось на людях! Она вдруг словно забывала о нем. Она таскала его по каким-то магазинами базарам, показывала пальчиком на красивые и дорогие безделушки и, глядя на них, радовалась как дитя. Он готов был сквозь землю провалиться — отпускные деньги уже все вышли, — а она, словно издеваясь, обращала его внимание на товарищей, которые с японскими часами и в замшевых куртках. Росанов умолял ее не ходить по этим сувенирным магазинам, где не везде-то и пускают — денег, а тем более валюты, нет, но она тащила его именно туда, где он чувствовал себя особенно неловко, и громко, привлекая к себе внимание, выражала свой восторг. А то тащила его в какое-нибудь кафе и с графским видом заказывала общепитовские блюда, разваливалась, как оперный гуляка, в кресле, приводя в бешенство официанток, а он, сидя нахохлившись, боялся промахнуться при расчете. Деньги, отложенные на обратные билеты, иссякли. Поняв, что теперь уже не хватит на обратный путь даже в общем вагоне, они пошли в местный ресторан и за один вечер просадили остатки.

Итак, наступил момент, когда Росанов пришел в себя, а Люба притихла. На последние копейки они добрались до аэровокзала.

Росанов усадил Любу в зале ожидания, а сам пошел искать техническую службу.

Он прошел вдоль колючей проволоки, отыскивая, где тут ходят работники кратчайшим путем, и нашел. Найти вагончик технической службы для него не представляло никакой сложности.

«Если б я встретил своего однокашника, тогда все было бы в порядке», — подумал он.

Однокашников найти не удалось. На него глядели спокойными, вежливыми глазами, принимая чуть ли не за шпиона, когда он поинтересовался бортовым номером московского самолета. И тогда он закатил «истерику»: терять ему было уже нечего.

— Братья славяне! — заговорил он, ударив себя в грудь, хотя среди техников были два казаха. — Выручайте! Пропился в дым, сами понимаете, и не один, а с женщиной. Как сюда попал, и сам не соображу. Я сам технарь, работаю на эксплуатации. Устройте экзамен по знанию матчасти. Не дайте отбросить копыта в вашем прекрасном городе.

Глаза техников как-то потеплели, губы растянулись в сочувственных улыбках, и Росанов понял, что теперь-то уж он улетит.

Один парень, казах, юморист, спросил:

— Как изменится давление в системе при повороте регулировочного винта агрегата ГМН-20К на четверть оборота?

Для Росанова это был совсем детский вопрос.

— Пойдем сольем отстой, — сказал казах-юморист: самому, наверное, было лень.

— А труба? — спросил Росанов.

— В самолете.

И Росанов слил при помощи длинной трубы отстой топлива с самолета Ан-12.

— Если у вас есть дефекты, я мог бы заняться, — сказал он.

— У нас все в порядке, — сказал «экзаменатор». — Как тебе помочь?

— Мне надо знать, какой самолет летит в Москву, и чтоб я пришел на него раньше бортмеханика.

— Через два часа приходи.

Росанов вышел через дырку в заборе и направился к аэровокзалу, где его должна была ждать Люба. И она действительно ждала. И, естественно, не одна. Рядом с ней сидели два молодых вежливых таджика, и все трое ели горячие манты.

«Ладно. Довезу до Москвы — и привет вам, птицы!» — решил он и сел, глотая слюнки, в стороне. И тут же подумал, что врет себе.

— Эй! — крикнула Люба.

— Эй! — вяло отозвался он.

— Возьми. Держать надоело. Капает.

Она подняла руку и облизала пальцы.

Он был так голоден, что решил забыть о самолюбии.

Через два часа он и Люба, сопровождаемые двумя техниками, один из них был «экзаменатором», забрались по трапу в самолет. Росанов подумал, что авиационного человека видно уже по тому, как он подходит к самолету, ну а по тому, как он лезет по стремянке, можно узнать все его авиационное прошлое и даже будущее.

На Росанова молча поглядывали, ожидая, что он будет делать, — «контролировали». Он понял: от него ждут лишнего доказательства, что он свой, а не самозванец.

Он уверенно прошел в задний отсек, открыл дверцу отхожего места, вытащил мусорный ящик из-под раковины, просунул в нишу ящика руку по самое плечо, нащупал замок люка осмотра тяг управления и открыл его. Потом поставил ящик на место и сказал Любе:

— Держись за тяги и съезжай вниз по пятьдесят шестому шпангоуту.

— По пятьдесят шестому? — переспросила Люба. — Там темно?

— Тут уж не до хорошего. Поезжай, не бойся.

И она храбро съехала вниз, как в преисподнюю. Она вообще-то была храброй женщиной. А может, просто еще не обжигалась по-настоящему.

Росанов, прежде чем последовать за ней, поблагодарил техников.

— Даст бог, свидимся, — сказал он.

— Вот тебе пакет черешни, — сказал русский техник, — только косточки не бросай. — Он вытащил из кармана на кресле второй гигиенический пакет. — Для косточек, — пояснил он.

— Деньги от аэропорта до дома есть? — спросил казах.

— Там-то кругом свои. Спасибо.

— В случае чего мы о вас понятия не имеем. Сами проникли, сами выкручивайтесь.

— Выкрутимся.

Он съехал вниз, из темноты поглядел на наклоненные лица техников, подумал о дружбе народов и умилился. Ну чем можно растрогать русского человека? Только идеей братства.

— Повнимательнее там! — сказал русский.

— Сделаем, — пообещал Росанов.

Люк захлопнулся. Росанов начал придумывать историю, в которой он ценой жизни спасает техников: горит самолет на земле, они без сознания, он вытаскивает одного…

Сидеть приходилось на сферическом шпангоуте, явно не рассчитанном для перевозки пассажиров. Росанов и Люба скатывались к туалетному баку. Но все это было не так страшно, если б не духота. Само собой ясно, каково в раскаленном на солнце самолете, когда снаружи, в тени, сорок градусов.

— Пока можно говорить шепотом, — сказал Росанов, — а потом — молчание.

— Курить можно?

— Ни в коем случае. Дым будет идти наверх, а пол не герметичен.

— А не задохнемся ли мы здесь? Я уже задыхаюсь.

— В воздухе будет легче, когда включат наддув.

— Я съезжаю вниз. Не могу удержаться.

— Терпи. В воздухе я устрою тебя на чемоданах и включу подсвет. Можно будет даже почитать газету.