Юрий Абдашев - Ветер удачи

— Если б знали…

Вера Алексеевна заметила перемену в настроении мужа, хотя и не могла дознаться истинной причины. А он, щадя ее и не желая беспокоить без достаточных оснований, не говорил о своих опасениях. О предполагаемой ампутации ноги она узнала от врачей и тоже ничего не говорила ему, надеясь, что все еще может обойтись и гроза их минует. Так они таились друг от друга и, может быть, от самих себя.

«За что же на нас обрушилось все это? — думала Вера Алексеевна. — Человек жив, пока он счастлив.

Остальное — не жизнь. А можно ли быть счастливой после всего, что было, и теперь, когда видишь страдания любимого человека? Сколько же я была счастлива? Всего десять-двенадцать лет, пока жива была Надюшка, пока мы оба были молоды и здоровы. Детство не в счет. Его попросту не существовало. Были голод, холод, война. Неужели же человеческий век так короток?..»

Но чаще она думала не о себе, она думала о Святославе Владимировиче, о его несбывшихся мечтах, о заложенной, но непостроенной яхте, которой он так и не подыскал подходящего названия.

Но настал день, когда ему прямо сказали, что тянуть дальше нельзя, что необходимо ампутировать ногу выше колена, другого выхода нет. Он молчал, стиснув зубы, и видел, как Вера сквозь слезы ободряюще улыбается ему. Он не мог не оценить этого, но сейчас больше думал о том, что с ампутацией исчезнет боль, прекратятся страдания, которые полностью парализовали его волю и стремление к жизни.

Операцию делали под наркозом. Когда Святослава Владимировича привезли в палату и он впервые открыл глаза, то первое, что увидел сквозь замутненное сознание, было рыжее, как солнце, лицо его неунывающего соседа с язвенным колитом. Тот улыбался до ушей и, отставив большой палец, тыкал им в самый нос ему и почему-то кричал:

— Во-о! Вот так прошла операция. Я же говорил! Теперь все будет вот так…

Он явно не надеялся, что Святослав Владимирович его услышит. Но тот все слышал. Он уже понимал, что все позади и мосты сожжены. Боли сейчас не было. А главное — он не чувствовал, что у него нет ноги. Даже на секунду мелькнуло в сознании: а вдруг обошлось, вдруг передумали, пощадили, бывают же чудеса. Но он тут же отбросил эту нелепую мысль, потому что, несмотря ни на что, всегда оставался реалистом и хвататься за призрачный спасательный круг считал недостойным мужчины. Он слышал или, может быть, читал где-то, что люди с ампутированными ногами всегда начинают с того, что ощупывают пустое место под одеялом. Сейчас ему не хотелось быть похожим на остальных, и поэтому он лежал неподвижно, стараясь не думать о потерянной ноге, о боли, которая еще, возможно, придет хотя бы ненадолго.

Потом был вечер. Вера сидела рядом, не зажигая света, и молча гладила его руку. Ей показалось, будто он хочет что-то сказать, и она наклонилась к нему.

— Я люблю тебя, — почти беззвучно, одними губами проговорил он. — Я люблю тебя, Вера.

Она явственно ощутила, как теплая волна прилила к ее щекам, и слезы, добрые слезы любви и благодарности к мужу скрыли от нее родное и в то же время незнакомое лицо.

Через два дня она принесла ему «Этюды оптимизма» Мечникова.

— Почитай, милый. Это, по-моему, именно то, что тебе сейчас нужно.

Он взял книгу без особого интереса, так, лишь бы сделать ей приятное, потому что читать сейчас ему хотелось меньше всего. Но постепенно, листая страницу за страницей, он увлекся, находя там мысли, созвучные его настроению. Вера попала в цель: суровая правда была для него лучше всякого утешения. Он удивился тому, что многие наблюдения автора и ему в свое время приходили на ум, но как-то не задерживались в памяти, потому что тогда это мало касалось его.

И он когда-то отмечал про себя такое удивительное явление, своеобразный парадокс: пессимизм свойствен молодым людям, едва вступающим в жизнь, значительно чаще, чем старикам. И напротив, неприятие смерти, жажда жизни в пожилом возрасте развиты гораздо острее, видимо, потому, что на склоне лет человек успевает накопить опыт, познать истинную цену жизни, чего не скажешь о неоперившемся птенце, полном неуверенности, сомнений и скептицизма.

В этот день у него было много посетителей: коллеги по школе, старшеклассники, ребята из его седьмого класса, и Святослав Владимирович устал.

Соседи по палате принесли в рукаве зажженную сигарету, и он впервые после операции несколько раз затянулся. Потом они проветрили комнату, задернули штору, чтобы солнце не било в глаза, и вышли в коридор.

Он лежал на спине, усталый, растроганный вниманием друзей, без боли, не ощущая ничего, кроме легкости в теле. На улице был яркий день начала мая, и он рождал в душе Святослава Владимировича какое-то просветленное состояние. «Что это, — думал он, — оптимизм обреченного или предчувствие жизни?»

— Может быть, я еще и поплыву когда-нибудь, — шепнул он вечером Вере. Сказал в шутку, а сам пристально всматривался в ее лицо, пытаясь уловить по выражению глаз, по невольному движению губ ее истинное отношение к этим безумным мыслям.

И он был вознагражден за свое доверие к ней, потому что не смог заметить и следов сомнения в ее взгляде.

— Я знаю, это тебя не удержит, — серьезно ответила она. — Ты всегда был настоящим мужчиной.

Он молча теребил край пододеяльника, глядя в одну точку.

— О чем ты задумался? — минуту спустя спросила она. — Тебя что-нибудь беспокоит?

— Эта кровля над стапелем… Там все сделано хлипко. Хороший ветер — и от рубероида останутся одни клочья. Сырость и солнце — нет ничего хуже. Они способны погубить все дело…

«Боже мой, — пронеслось у нее в сознании, — как он может сейчас думать об этом?»

— Все будет славно, милый, вот увидишь.

— А что, ты помнишь одноногого капитана Ахава у Мелвилла? — внезапно оживился он. — Ты помнишь, с каким упорством он преследовал белого кита по всем океанам мира?

— К сожалению, я не читала «Моби Дика». Но этот твой капитан, наверное, никогда не терял из виду своей цели. Может быть, это и есть самое главное?

— Может быть, может быть. Во всяком случае, со мной что-то произошло, словно я сбросил с себя неимоверно тяжелый груз. Это как искупление грехов, как очищение. Есть такое греческое слово — катарсис. Именно это оно и означает. Если мне не изменяет память, буквально это слово переводится как омовение. Омовение… — задумчиво повторил он. — Любопытно чем? Слезами? Кровью?

— Да-да, милый, это именно так. Катарсис, кажется, так ты сказал? Пусть это поможет тебе, вселит надежду. И ты поплывешь к своим островам…

— Как там у Лонгфелло?

— Ну-ну, не сердись, я ведь пошутил. Смешно, — Усмехнулся он. — Маврикий, Реюньон, Родригес — всего три острова. Самый большой — семьдесят пять километров в длину, а в ширину и того меньше. Почему меня так тянет туда? Может быть, это попытка совершить путешествие не к Маскаренским островам, а, как теперь говорят, в страну далекого детства?