Аркадий Филев - Горизонты

Через неделю я снова был на сборе. Наизусть рассказал все законы и обычаи. Вожатая Анюта Кочергина, та самая, что давала мне книжки в библиотеке, повязала мне на шею красный галстук, поставила в общие ряды.

Начали мы с физзарядки. Минут пятнадцать делали разные упражнения. Потом, усевшись в кружок, разучивали песню о картошке. Читали рассказ о смелом мальчишке — герое гражданской войны. Под конец договорились выпустить стенную газету «Костер». Каждый из нас должен был к следующему сбору написать в газету по заметке. Все было так интересно, что не хотелось и уходить отсюда. Под конец я зашел в библиотеку, выбрал для себя книжку, а для отчима выпросил журнал «Сам себе агроном».

Отчим считался в деревне человеком передовым. Раньше других он начал сеять клевер, вику. Когда соседи упрекали его, зачем, мол, траву-то в поле сеять, она и сама вырастет, он отвечал: «Вон и пионер подтвердит, что надо», — и хитровато, заговорщически подмигивал мне.

Помню, во дворе у нас был сколочен из досок шалаш. Внутри, как в комнате, мы устроили лавки, стол, собрали разные черепки, заменявшие нам посуду. По примеру нашего пионерского «Костра» я надумал выпустить свою стенгазету. Подготовил заметки не только о ребячьих делах, но затронул в них и взрослых. О потравах в полях написал, о плохих изгородях, о самовольных порубках в бору. О «шалашинской стенгазете» узнали в деревне. Однажды залез в шалаш сосед-старичок, чтоб почитать газету. Долго разглядывал ее, читал по складам.

— Дельно пишет «Оса», — пощипывая бородку, заметил он с одобрением. — А здесь можно бы «Зоркому» взглянуть и позорче…

Убедившись, что его в газете не зацепили, довольный, он вылез из шалаша, похвалил:

— Так и дальше действуйте! Только чего тут-то прятать газету? Давай вынесем ее к людям. Повесим хотя бы на мой амбар. Пусть каждый читает.

Осенью мне всегда было почему-то немного грустно, но в то же время и радостно. Грустно оттого, что уходило короткое теплое лето, совсем неузнаваемыми становились поля, луга, надолго куда-то улетали птицы; радостно — от неожиданного буйства красок в природе. Ни одно время года, казалось мне, не украшало так богато лес, как осень. Стоило поглядеть на нашу Столбовую гору, как она с приходом осени наряжалась в цветастое одеяло. Самая макушка Столба была по-прежнему зеленой, на ней рос хвойный лес, а вниз по горе спускались разноликие деревья. Стояли они то ярко-пестрые, то строго нарядные, горевшие под скупыми лучами солнца холодным золотом, то красно-багровые… Но эта красота была недолгой, густые сочные краски с деревьев вскоре снимал порывистый осенний ветер, и от этого на Столбе как-то сразу становилось пустовато. Ветер хозяйничал в лесных прогалах, шелестя подсыхающими листьями. Изменились и поля. Еще недавно они шелестели на ветру тяжелыми колосьями, как вдруг покрылись серой щетинившейся жнивой. И только костры в полях говорили, что осенние дела еще не кончились: убирали картофель, пасли на освободившихся от хлебов полях скот.

Другими становились и кусты краснотала, тянувшиеся вдоль реки: сначала осень покрывала узкие, точно птичьи перышки, продолговатые листья позолотой, потом торопливо обрывала их и разбрасывала по взгорьям. И река становилась иной. На водной глади не было той небесной голубизны, как, скажем, в июне, река светилась уже холодным свинцовым блеском, и выглядела таинственно задумчивой. Такой будет она, пока по закрайкам не начнут прикрывать ее первые хрупкие забережники — наша мальчишечья радость… Зазвенит тогда под ногами лед, и нет ничего лучше, как бежать по этому звенящему полю…

Прошел уже месяц, как мы начали ходить в школу. Но я всегда теперь ждал воскресенья, чтобы снова пойти в село на пионерский сбор.

Однажды Михаил Рафаилович дал нам задание — выучить стихотворение. В нем говорилось о далеких мирах: о небе, о звездах, о таинственной Вселенной… Как-то не сразу все это укладывалось в голове.

«За ним посидишь, позубришь, — думал я. — А срок маленький — одно воскресенье. Как же быть со сбором? Не пропускать же?»

День стоял ненастный, уже всерьез начинало морозить. Я переписал стихотворение на бумажку и, свернув ее, сунул в карман.

— Куда тебя несет в этакую слепень? — наблюдая за моими сборами, недовольно ворчала бабушка. — И за реку, небось, не возят.

— Ничего, переберется. У пионеров, Семеновна, тоже дисциплина, — вступил в разговор отчим.

И я, конечно, пошел перебираться за реку.

Дорогой нет-нет да и вытащу из кармана листочек со «звездами Вселенной». На ходу прочитаю, и вроде все запоминается.

На Юг-реке уже появились первые легкие забережники. По середине реки, шурша, густо плыла свинцово-серая снежная кашица. Лодка у перевозчика обледенела. Люди, зябко ежась, стояли на берегу: ехать — не ехать.

— А ты куда, опеныш, в такой-то ледостав? — спросила с укором какая-то старуха и перекрестилась.

— Это, бабка, пионерия, их, видишь, ничего не держит, — взглянув на меня, пояснил перевозчик. — Ну, кто смелый на тот берег?

Смелыми оказались молодые парни, за ними сунулся и я: нельзя же сбор пропускать. Старуха не посмела. Оставшись на берегу, она крестилась и все ругала нас, несмышленышей.

И впрямь река коварная. Боязно и мне, а сижу в лодке, держусь за обледенелые скользкие края. Перевозчик стоит в носу лодки и багром ловко расчищает ото льда путь. А лед напирает и напирает…

Шуршит шуга о борта лодки, сжимает ее со всех сторон. Кряхтит старое суденышко, жалобно скрипят в руках парней уключины. Лодку все сносит и сносит вниз. Вон уже позади осталась и церковь. Почитай, на полверсты спустились ниже ее, а то и больше. Наконец-то лодка ткнулась носом о что-то твердое, и мы вылезли на береговой припай.

— А теперь лодку вверх поднимем, братцы. Тащите за веревку, — скомандовал перевозчик.

Пришлось и мне помогать, вместе со всеми лепиться по глинистому откосу.

Сбор наш в пионерской комнате начался вовремя. И собрались все. Так и должно быть: пионерия!

Марфутка сидела в классе на одном ряду, а я на другом. Почти что рядом, только группы разные. Марфутка, как и я, смешливая. Круглое личико ее точно солнышко горит, носик слегка вздернутый, а глаза веселые-веселые, как у Виталейка. Виталейко сам привел ее в школу и, подойдя ко мне, сказал:

— Сдаю тебе на попечение. Ежели кто будет обижать — заступись. Кликни Урчала, пусть штаны с задиры стянет, — и, повернувшись к сестре, добавил: — А ты, Марфуня, слушайся. Это парень свой. Поняла?

— Как не поняла, — шмыгнув носом, пропела Марфутка.

— Так вот… А я уезжаю на курсы, — сказал Виталейко уже не одним нам, а всему классу. — Вернусь, буду живые картины показывать.