Аркадий Филев - Горизонты

— Подыскивайте щеночка бойконького, — сказала она.

В конце августа мать собралась в Пожар навестить сестер. И я попросил взять меня с собой. Мне хотелось побывать в школе и повидать кого-нибудь из учителей. Хорошо бы встретить Илью Фомича!

К дороге в Осинов-городок я уже привык, она казалась мне привлекательной и неутомительной. Зайдя к тетеньке и немного поев, я сразу же отправился в школу.

За пожарским полем по сторонам тянулся сосновый лес, проселочную дорогу переплетали узловатые корни деревьев. В этом лесу я и встретил высокую лошадь в упряжке. На козлах сидел возница. Поравнявшись, я увидел в тарантасе Илью Фомича. Он был в пальто и шляпе. Таким я видел его впервые и не узнал бы, если б не его пышная борода. Я поздоровался с учителем.

Илья Фомич тоже узнал меня и попросил остановить лошадь. Потом он слез с тарантаса и, подойдя ко мне, негромко сказал:

— Так вот, Аркадий, передай ребяткам привет. Я уезжаю, буду в другой школе…

— Как в другой, а нас учить кто будет? — с болью в голосе воскликнул я.

— Вас будет учить другой учитель.

Я склонил голову и чуть не заплакал. Илья Фомич, видимо, заметил это, дотронулся до моего плеча.

— Ничего, ничего, новый учитель будет у вас хороший, слушайтесь его.

— Илья Фомич, останьтесь у нас, — попросил я.

— Не могу, дорогой, это уже решено…

К моему удивлению, учитель подал мне руку и, будто желая замять разговор о своем отъезде, спросил:

— Гербарий собираешь?

— Да, собираю.

— Собирай, как я велел, — и, снова дотронувшись до моего плеча, вернулся к тарантасу.

Загромыхали по узловатым корням колеса. Вот уже и скрылась за косогором телега, а я все стоял на одном месте. Потом повернулся и понуро пошел обратно…

Мои односельчане крепко держались своей деревни. Никто не покидал ее, не уезжал в город, не выходил на сторону замуж. В каждом дому рождались дети, и я ждал, что наша деревня пойдет, однако ж, на прибыль, станет такой же большой, как Пожар. Пожалуй, лет через двадцать будет тесновато жить Купаве между двумя речушками. Тогда уж надо ехать к Борку. Правда, от реки там подальше, но зато два озера рядом. А в озерах полно рыбы, особенно карасей.

Но вот под осень заговорили о Клане Бессоловой, что она собирается уезжать. Говорили и раньше, что первая свадьба в деревне — ее, и сваталось много женихов, да все возвращались к себе с отказом. Однажды Яков Семенович согласился было выдать Кланю в дальнюю деревню. Съездили, по старому обычаю, к жениху, посмотрели дом, зашли в хлев, пересчитали скотину. Чего ж не идти: и дом крашеный, и скота много, все честь по чести, хозяйство — полная чаша. Тотчас же помолились богу, теперь поворачивать обратно нельзя. Придется играть свадьбу.

А Кланя вдруг да и возрази: «Не пойду, и все!»

— Кого же ждет-то еще? — заперешептывались бабы в деревне.

А Кланя знала, кого ждала.

Вскоре подкатил к Бессоловым Василий Овечкин. Когда-то работал он секретарем в сельсовете. Потом ушел в армию. Да так и остался в самой Москве. Собой красавец — черноволосый, кудрявый.

Все видела Кузьмовна из своей горенки, что происходит у Бессоловых.

За каких-нибудь полчаса к Кузьмовне сбежалась чуть не вся Купава: отсюда бессоловский двор как на ладони.

В небольшой горенке чисто и светло от гладко, выструганных стен. На стенах наклеены старинные лубочные картинки. На одной из них солдаты в синих мундирах выстроились с ружьями в руках. На другой они уже сражаются. На третьей — идут и бьют в барабаны. На окнах стоят в горшках бальзаметики — низкорослые, с жирными стеблями, цветы. Моя кума Катя, Кузьмовнина дочь, любила эти неприхотливые растения с алыми цветочками-колокольчиками, теплившимися слабыми огоньками все лето.

Я хожу от окна к окну, разглядываю, что делается на улице, и слушаю баб. Бабы все оживлены приездом жениха, они чего только и не наплетут, а плетут так ловко, что и не поверить никак нельзя.

— У Овечкина-то, слышь, в городе свой каменный дом о пяти этажах, — сказала одна.

— Счастье-то уготовано Клане…

Выхода жениха мы ждали долго, надо же его было хозяевам чаем напоить, поговорить о делах да поукладывать, что к чему. Дело не шуточное у Клани решалось.

Наконец вышел на крыльцо и жених, веселый и красивый. Вышел не один, а в окружении всей новой родни. Старик ловко стянул клещи хомута, старший сын Оля подтянул чересседельник. Все услужливы, радостны. Сваха в пестром полушалке юлой вертелась между женихом и родными невесты.

— Ну, бабоньки, скоро и свадьба, — не то с радостью, не то с грустью сказала Кузьмовна.

— Потопчем, бывало, половицы!..

Через несколько дней Кланя уезжала с Василием Овечкиным в Москву. Тогда уж вся Купава собралась на двор к Бессоловым. Каждый хотел что-то доброе сказать молодым на прощание, но удивительно, слова не слетали с бойких бабьих языков. Поднимая руки к груди, бабы вытирали кончиками платков глаза. Еще бы не горевать: прожить столько годов с такой девушкой и расставаться.

— Ведь помню, Клавушка, эдакую тебя запомнила, — сказала моя мать и опустила ладонь. — Не выше стола была… Счастья да удачи вам!

— Спасибо, — ответила Кланя и со всеми попрощалась. И мне руку подала.

— На Рыжке-то не быстро езди! — сказала она.

Мне вспомнился случай, когда в день затмения я вез Клаву из Нижнего поля и какой-то незнакомый возница решил нас обогнать. Но разве Рыжко уступит кому? Весь в пене прибежал он домой. Распрягая лошадь, я взглянул в глаза Рыжка. Почему-то они были грустные и тревожные. Или мне только показалось так?

— Он ведь старенький, — добавила Кланя.

— А бегает еще хорошо, — сказал я и наивно подумал: «Разве может Рыжко стареть?..» Я с малых лет видел его таким и считал, что он никогда не постареет.

В день отъезда Клани мне было очень грустно. Начну думать о чем-нибудь и опять вспомню, как Кланя подбирала за жнейкой овес в поле, ловко связывала горсти в снопы, как на лугу лопаткой точила мне косу, как разглядывала мои книжки… Да мало ли что вспомнилось в тот день. И катушка вспомнилась, и кружало на озере, и качели… Без Клавы не обходилось ни одно веселье в деревне. И вдруг — уезжает…

Это, как мне казалось, была первая для Купавы потеря…

Как-то осенью ко мне в Осинов-городок приехали отчим с матерью. Я был на улице: смотрю, они сидят в нашем тарантасе, а лошадь-то другая — серой масти и ростиком вроде поменьше.

Я подбежал к ней — и впрямь другая лошадь, не Рыжко.

— Не узнаешь? — спросил сумрачно отчим.

— Рыжко-то где?

— В земле зарыт наш Рыжушко, — с грустью сказала мать.

Меня словно кто ударил по голове.

— Как в земле? — еще не все понимая, вскрикнул я.

— Сгинул… Вечером был жив, а утром и не встал.