Аркадий Филев - Горизонты

Действительно, быстро летит время. Давно ли были рождественские морозы, свадьбы. И вот подлетела масленица, широкая, с блинами да колобами.

У нас дома в эту пору устраивались снежные горки, а на Пожаре — ладили слеги. Я впервые их видел.

С пригорка вниз в два ряда прокладывались ошкуренные нетолстые бревна. Одно от другого — на расстоянии двух протянутых рук. Бревна эти укладывались торцом к торцу. Потом их обливали водой, и они на морозе становились такими скользкими, что невозможно устоять.

На пригорке, где начинались слеги, на них становились молодые пары: на одну слегу вставал парень, на другую — девушка. Они брались за руки и спускались вниз. Их несло под конец с такой быстротой, что было страшно смотреть. А парни с девушками катались и катались…

По сторонам стояла публика, больше бабы и ребятишки. Они смеялись, хлопали в ладоши. Тут веселья хоть отбавляй, Не меньше, чем на пляске.

Это было не только удовольствие, а такая бесшабашная удаль, на которую не каждый бы и решился. Катались пожарские на слегах и не падали. Только в самом конце, бывало, пару кинет в снег, но парень должен придержать девушку и, если удастся, поцеловать, конечно же, случайно… Обратный путь у них долог, пары поднимаются на пригорок не спеша, стараясь продлить свое свидание. А тут еще подъезжают на лошадях парни из других деревень. В богатых кафтанах, с гармоньями и песнями. Гудит пригорок не хуже, чем Устиньина изба. Блестят в сумрачной стыни счастливые девичьи глаза. Над головой светит луна и играет мириадами звездочек на заснеженной пожарской земле.

Однажды зимой по всему Осинов-городку и окрестным деревням разнеслась молва: приехал самый большой силач Иосип Шуль и будет показывать свою силу в Нардоме. Вскоре появились на заборе и афиши, на которых Шуль был изображен во весь рост. Он стоял в майке и трусах, голова почти вросла в широкие плечи. Мускулы рук налились тугими желваками, каждый желвак по кулаку.

В афише сообщалось, что этот самый Шуль гнет железные прутья, поднимает невероятные тяжести и показывает многое другое…

Силач и есть силач. Таких, может, и в стране мало. Посмотреть бы, как он из железных прутьев вертит калачи. Билет-то стоит целый рубль, но и за два не попасть туда. Желающих столько, что все билеты, сказывал Серега Бахтияр, проданы еще за неделю до приезда силача. Серега-то достал себе билетик. Еще бы ему не достать, у него кругом знакомые, говорят, он даже помогал Шулю. Может, малевал афиши? Или развешивал их по заборам? Одним словом, счастливчик, сумел…

— Ничего, парняги, протолкнемся, — успокаивал он нас и рассказывал, что этот Шуль будто бы за один присест по барану съедает.

«Сколько же баранов ему надо? — удивлялись мы. — И где ему тут найдут таких баранов?»

Много всяких разговоров ходило вокруг Иосипа Шуля: и сколько он ест и пьет, и сколько весит, — все это еще больше подогревало наше любопытство.

Но вот настал и день представления. Народ валом валил к Нардому. Я тоже решил наведаться. Безо всякой, конечно, надежды прибежал туда, гляжу — у дверей уже толпятся безбилетники. Среди них были и знакомые мне мальчишки. Мы сбегали к магазину за ящиками и, поставив их возле дома, начали лепиться к окнам, чтобы заглянуть внутрь зала. Было морозно, и окна, заиндевев, покрылись узорами. Я быстро сделал пальцем глазок и, к моей радости, увидел на сцене самого Шуля. Он был такой же мясистый, полуобнаженный, как на афише. Я решил увеличить глазок и, высунув язык, приложил его к холодному стеклу, но тотчас же быстро отдернул. Легко отделался, содрал лишь кожицу с кончика языка.

К крыльцу подошел какой-то мужик в длиннополом бараньем кафтане и папахе. В деревнях издавна носили кафтаны с борами на спине, и полы их были так широки, что походили на юбку.

— Дяденька, возьми меня, — подбежав к нему, взмолился я.

— Куда я тебя спрячу? — я, немного подумав, скомандовал: — Лезь под кафтан, держись за ремень!

Я нырнул под широкие полы и ухватился за ремень. Мужик настойчиво постучал в дверь.

— Пропускай, с билетом! — крикнул он.

Так на четырех ногах мы ввалились в полуоткрытую дверь. В зале было темно. Я вылез из-под кафтана и, нырнув в сторону, забрался на самую заднюю скамейку. «Повезло-то как!» — чуть не вскрикнул я.

Иосип Шуль спокойно расхаживал по большой сцене, брал за дужки гири разной величины и, подбрасывая их вверх, играл имя, как детскими мячиками. Наконец он взял железный прут, легко согнул его, а потом, на удивление всему залу, начал обвивать вокруг своего кулака.

— Железо ли гнет-то? — недоверчиво бросил кто-то из зала.

— Проверьте! — пробасил Шуль и передал в зал железные калачи. Они пошли гулять по рядам.

— Ну и ну… — только и слышалось со всех сторон. А силач Шуль как ни в чем не бывало расхаживал по сцене и показывал все новые и новые чудеса.

Вот на сцену принесли огромный щит, сколоченный из досок. По концам он скреплен железной опояской. Шуль лег на пол лицом вниз. На его спину положили этот самый щит, из зала вызвали человек десять, а может, и больше. Мужики уселись на щит. А Шуль, отдуваясь, повторял одно и то же: «Мало, давай еще!» На щит забрался какой-то парень с гармоньей. Да ведь это тот самый, что был у нас на пляске! Ножки коротенькие, а сам ядреный. Усевшись на щит, парень растянул мехи гармоний. И вдруг эта певучая гармонь вместе с людьми у всех на глазах начала подниматься. По залу пошел шум, люди кричали: «Ура!», «Браво!», а какая-то старуха истово крестилась на силача, приговаривая: «Свят, свят, свят!»

Силач Шуль постоял минуту-другую на четвереньках и также на четвереньках пошел по сцене с мужиками на щите. А гармонист, нажимая на басы, играл все ту же плясовую.

Отшумели февральские метели, прокалило мартовское солнце снега, покрыв их блестящей слюдяной пленкой, до блеска начистили полозья проселочные дороги, отчего они стали по-весеннему звонкими.

Я теперь каждую неделю ходил к Анюте Кочергиной в библиотеку, брал там сразу по две книжки — прозу и стихи. Начинал читать обычно со стихов. Нравились они мне своей напевностью. Все чаще и чаще мы говорили с Гришей Бушмакиным о поэзии. Он тоже любил стихи. Найдет где-нибудь в журнале или газете интересное стихотворение и спешит показать мне, прочитай, мол. Я уже приметил, что стихи пишутся не так, как рассказы. И дело не только в том, что их пишут столбиком. У стихов окончания строчек особенные. Я частенько задерживался после уроков в школе и возвращался на квартиру один. За три версты можно о многом подумать. Иногда я шел и шептал себе под нос слова, созвучные друг с другом: гроза — воза, глаза — слеза — бирюза… Мы с Гришей даже придумали игру, кто больше подыщет похожих слов.