Аркадий Филев - Горизонты

Как только я увидел это в тетради, сразу сник, на глаза даже навернулись слезы. А ребята уже заметили их, подскочили:

— Заревел, заревел…

— За-ре-ве-ел, — тонюсенько пропел Цингер.

Тут уж я, действительно, пустился в слезы. Еще бы не зареветь: у Деменьки учитель не заметил «колобки», а мне сразу и отметку сбавил. Значит, Цингер-то у него любимчик. А тоже решает через пень-колоду. Трясунец…

Расталкивая ребят, тотчас же у нашей парты появился Серега.

— А кто моего парнягу обидел? Отметки? Пустяки все это. Пойду вот сам к Павлу Никифоровичу, пусть поставит тебе плюс на чистом листе. Плюс на минус что будет? Самоуничтожаются, парняга.

Все засмеялись. Одному мне лишь было не до смеха…

Прошло много лет, а я все вспоминаю уроки математики, думаю о них. Нередко можно услышать, что математикой нельзя увлечь всех учеников. Это, мол, не художественная литература. Может быть, в этом и есть доля правды. Но я в жизни встречался с другим учителем математики. Это было в Великом Устюге, когда я учился в педтехникуме. Математиком у нас был пожилой учитель Хохряков. Он так любил свой предмет, что забывал о конце урока и нередко проводил перемены в классе в окружении своих воспитанников. Каждый день он как бы приглашал нас к себе на праздник. Задачек нам в книжках не хватало. Учитель ходил на завод, что-то узнавал там, а по ночам составлял для нас свои задачи, писал их на отдельных листочках и клал в старенький потрепанный портфель. Учились мы в то время бригадным методом. У Николая Леонидовича был отдельный кабинет. В нем всегда толпились учащиеся разных курсов. Для каждого он находил свое «откровение», свой «ключик». Это было поразительно. Бывало, взглянет на тебя и своим тихим, несколько глуховатым голосом скажет:

— А вот эта задачка о производительности парового молота, думаю, подойдет вам. Вчера был на судоремонтном, специально подглядел, — и протянет тебе листочек.

На листочке — условие задачки и чертежик. И все написал сам учитель. Приходилось удивляться, как только он успевал.

С виду Николай Леонидович был невзрачным и казался несколько стеснительным человеком, даже рассеянным. Он, настолько был прост в обращении с нами, что мы, к сожалению, частенько этим злоупотребляли. Этой простоты, как теперь мне кажется, и не хватало Павлу Никифоровичу. Он стоял от нас как бы в отдалении. Не в этом ли разгадка споров о «любимых» предметах и «нелюбимых». Я думаю, что многое зависит от самого учителя, насколько он подпускает воспитанников к тайнам своей науки. Живет ли он вместе со всеми жизнью некоего кудесника, для которого каждая цифра звучит как песня? Именно таким кудесником и был этот простой и незаметный учитель Николай Леонидович Хохряков. Он учил нас и вместе с нами учился сам. Он чем-то походил на нашего Илью Фомича.

Как ни огорчительно, но на словесников мне не везло. Учителя по литературе и языку все время менялись. Передо мной прошла целая вереница самых разных учителей. Мне даже трудно сказать, была ли какая-нибудь стройность в самой программе тех лет, настолько разнолико и непоследовательно велось у нас преподавание этих, для меня самых важных и любимых, предметов.

Валентин Валерьянович, тот учитель, который принимал вступительные экзамены, был одиноким, болезненным человеком. Он всегда был сумрачен и строг, но мы его ни чуточки не боялись. Наоборот, некоторые из нас позволяли на его уроках шалости.

Он приходил в класс, бросал свою трость баранкой на спинку стула и поудобнее усаживался. Сделав очередную запись об уроке в классном журнале, раскрывал книгу и начинал монотонно диктовать:

— Этимология — учение о составе слов по своему происхождению…

Мы еле поспевали записывать за ним какие-то отвлеченные, не понятные для нас правила. А потом эти правила мы должны заучить и на следующий день рассказать их наизусть. Это были самые скучные уроки, какие я помню, и, главное, как казалось мне, не нужные.

Но иногда Валентин Валерьянович приходил и сообщал, что мы будем читать книгу. И тут все менялось, мы вдруг оживали и готовы были читать целыми часами без отдыха.

Валентин Валерьянович поручал чтение кому-нибудь из нас. Вот в этом деле я был его первый помощник. Я читал без запинок и, как говорил учитель, «художественно выразительно». На этих уроках я чаще всего сидел за столом учителя, а он, по обыкновению, усаживался на первую парту и следил за порядком. Да и стоило ли стеречь наши счастливые минуты!

Ах, книги, книги… Сколько же в вас богатства, сколько тепла и ласки. Я словно держу не книгу, а Жар-птицу за волшебные крылья и лечу вместе с нею куда-то в розовую высь, точно так же, как когда-то летел по первопутью вместе с доктором Добряковым, лечу и вижу, как по сторонам теснятся голубые деревья, люди, деревеньки, города… Не вы ли вдохновляли мои мечты? Книги, книги…

«Ташкент — город хлебный»… Да разве я позабуду эти уроки? Еще и теперь я странствую по белу свету с Мишкой Додоновым в поисках своего Ташкента.

В первые же дни учебы я пошел в школьную библиотеку, которая размещалась в нижнем этаже соседнего школьного дома. За столом сидела высокая сухопарая женщина.

Оглядев меня, она строго сказала:

— Выбирай на столе, какую надо.

Но выбирать было не из чего.

— Чего долго рыться? Вот эту и бери, узнаешь, как живет вода, — сунула она мне в руки тонюсенькую старенькую книжку.

В популярном виде она рассказывала о трех состояниях воды и меня не увлекла. Признаюсь, я ее так и не прочитал до конца. Когда пришел сдавать книжку, библиотекарша начала меня расспрашивать о ее содержании. Разумеется, я толком ни о чем не мог рассказать.

— Нечего и ходить за книгами! — сказала она решительно.

Не припомню, как звали эту женщину. Знаю, что она была учительницей. Сколько эта учительница отстранила таких же, как я, мальчишек от книг, самых прекрасных и удивительных творений разума человека? Понимала ли она, что выдавать книги школьникам — не такое уж простое дело? Я еще и теперь, заходя в библиотеку, невольно отыскиваю глазами эту строгую сухопарую тетю, пытавшуюся отлучить меня от книги. К счастью, я больше не встречал подобных ей…

Однажды я решил побродить, подробнее ознакомиться с Осинов-городком. Хотя городок и небольшой, но в нем было много домов служебного назначения. У каждого такого дома я останавливался и читал вывески. Одни были написаны шрифтом помельче — «Сберегательная касса», другие — солидно, крупными буквами во всю доску: «Банк», «Почта»… Была вывеска с нарисованным чайником. И тоже надпись, как окрик извозчика, — «Чайная», а ниже приписано мелконько, как бы полушепотом — «инвалидов». Вскоре увидел скромную вывеску, написанную на белой крашеной доске веселыми голубыми буквами: «Библиотека». Я чуть не вскрикнул от радости… Да библиотека ли еще? Как раз в это время из дверей вышла женщина с книгами.