Аркадий Филев - Горизонты

— Спасибо тебе, Олексиюшко. Смотри-ко, как ты о сироте-то позаботился.

— Какой он сирота, Семеновна, он сынок наш.

— Бог тебя не забудет, — шептала бабушка и крестилась.

Отчим встал и, взглянув на меня, сказал:

— Пойдем, Аркашик, смажем дегтем сапоги.

В день моего отъезда бабушка все утро тайком от других плакала, утирала глаза кончиком платка. Собравшись в избе, мы присели на лавку, как положено перед дальней дорогой. Поднялся я первым, сунул свою маленькую ладошку в большую и жесткую ладонь отчима, потом подбежал к бабушке, подал ей руку. Она перекрестила меня, прижала к себе; отчего-то я смутился и торопливо выбежал из избы. Не знал я тогда, что бабушку вижу в последний раз.

1973 г.

Великий Устюг от нас был далеконько. Если прямиком ехать, проселочными дорогами да волоками, — семьдесят верст, говорят, с хвостиком будет. Если рекой плыть по изгибам и поворотам — и того больше. Но рекой лучше, пароход все же живей довезет, не ломай ноги по югским увалам.

Наш «Северодвинец» хлопал колесами целые сутки.

Билеты мы купили самые дешевые. С фанерным чемоданом и корзиной мы с матерью уселись поближе к бачку с водой. Мать все меня угощала. Достанет из корзины лепешку и, подавая, скажет: «Налей воды в кружку и припивай». Не раз выбегал я на палубу, с любопытством разглядывал крутые обрывистые берега, опрокинутое в воду деревья. Глядел и удивлялся: березы, казалось, еле держались корнями за землю, а жили, покрывались молодой листвой. Проплывали мимо и поля, и зеленые с лютиками луга, как у нас. А я все дальше уплывал от родной Купавы…

Старики на палубе жались к теплой трубе, пахнущей свежей краской. Дул холодный ветер, и я тоже подсел к ним, чтобы полюбоваться незнакомыми местами. Берега походили на наши купавские и в то же время чем-то отличались от них. У реки стояли мальчишки, кричали что-то и махали руками. Так же, как и мы, бывало, встречались с пароходами, завидовали пассажирам. Теперь вот я и сам еду. И не куда-нибудь, а в город Устюг!.. Вдруг, откуда ни возьмись, из трубы должно, вылетела искорка и чудом прилепилась на мой пиджак. Прилепилась и прожгла на поле дырку. Тут уж мне стало не до обрывистых берегов с опрокинутыми верхушками деревьев. Я грустный спустился по узенькой железной лесенке вниз. Но матери об этом побоялся сказать, чтобы не огорчить ее. Сидел и все время закрывал дырку рукой. В эти минуты я, наверное, походил на дедушку Павла Митрича, который на карточке тоже держал руки на коленях. Так же и я сидел степенно в своем новеньком костюмчике, прожженном искрой.

Наконец показался и город. Меня поразило множество церквей: они лепились по всему берегу, блестя на солнце яркими куполами. Мы с матерью поднялись по высокой лестнице наверх и, оглядывая идущих мимо людей, растерялись, особенно я. Хорошо, что мать несколько раз бывала в городе и кое-что знала.

— Куда же мы с тобой? — жалостливо сказала она.

— Не знаю, — ответил я.

— Вот то-то и есть… пропадешь ведь тут.

— Не пропаду, — упрямо ответил я. — Город-то большой, ужель не найдем местечка.

— Идти, что ли, к Павлу? — вспомнив о дальнем родственнике, сказала мать.

— Пойдем к Павлу…

— Добавляй — к Панкратовичу.

К вечеру мы еле разыскали Павла Панкратовича. Жил он вдвоем с женой в одной комнатке. Кровать, стол, шкаф — больше и места, кажется, нет. Я оглядывал маленькую комнату и думал: где же я буду спать, разве под столом?

— Оставляй, оставляй, — сказал Панкратович, топорща рыжие брови. — Уляжемся как-нибудь. Жарко будет — в коридорчике примостится. Как, Лида?

Его жена, черноглазая Лида, кивнула головой.

— Как-нибудь уляжемся, — согласилась она.

Мать благодарила родственников и почему-то плакала. Видно, от счастья, подумал я, ведь так хорошо устроился. Говорят, и до техникума тут рукой подать.

— Меньше и обутку истопчешь, — сказала мать. — По камню-то шибко не бегай, больше по дощечкам норови.

— Буду по дощечкам ходить.

— И слушайся тетю с дядей. Чуть чего, они напишут мне.

— Буду, буду…

— За квартиру, Павел Панкратович, расплатимся, мукой аль чем-нибудь другим. Может, и деньжонок скопим. — И ко мне: — А ты скупись, десятки надолго должно хватить. Шибко-то не бегай по лавкам, а то их тут на каждом шагу, — наказывала мать, и все еще утирала глаза кончиком платка.

Присмиревший и оробевший, я только кивал головой и совсем позабыл о дырке на пиджаке.

— А это чего? — увидев дыру, удивилась мать. — Прожег, кажись, пиджак-то… новенький ведь… по ночам сама шила. А он, смотри-ко, бегал по пароходу, обнимал трубу…

— Это же искра…

— Почему меня не сожгла искра? — мать укоризненно, покачала головой. — Ой, Павел Панкратович, как и выучить, не знаю… Не хотели ведь, настаивает… обревелся весь…

— И не ревел, — устыдился я.

— Шибко-то, скажи, не ревел. Спасибо отцу, он переборол нас со старухой, а то бы сеял теперь. Ведь и сеять надо, пахать, жать… Шесть ведь нас ртов…

На другой день я разыскал техникум. Большое каменное здание (я такого высокого еще и не видел) стояло на берегу Сухоны. Все мы, осиновгородокские, собрались и дружной кучкой несмело переступили порог директорского кабинета. Директор, молодой и приветливый, в черном костюме и белой рубашке с галстуком, радушно встретил нас.

«Да ведь он, кажись, и приезжал к нам? — вдруг обрадовался я. — Он-он, только в белых бурках тогда был…»

Сергей Андреевич, так звали нашего директора, действительно, зимой приезжал к нам в школу, сидел на уроках, а потом присутствовал на классном собрании. Говорили, что это из города инспектор. Мы, не стесняясь инспектора, оживленно выступали на собрании. Среди других выступал и я, говорил что-то об учебе, критиковал какие-то школьные недостатки — в те годы мы критиковали даже самих учителей, с удовольствием держали громкие обличительные речи.

— Учиться, значит, приехали? А детей любите? — усадив нас на мягкий диван, слегка улыбаясь, спросил Сергей Андреевич.

Мы молча переглянулись. Стоит ли вылезать вперед, как бы не оступиться.

— Как, осиновгородокский? — хитровато взглянув на меня, спросил директор. — Я ведь тебя узнал, тогда еще приметил, вы дома-то были говорливы.

Сергей Андреевич снова улыбнулся, все еще не спуская с меня глаз.

Я почувствовал, как загорелись мои щеки, будто я в чем-то провинился.

— Как же не люблю, — вдруг неожиданно для себя обронил я и, обронив, пожалел: «Зачем же первым-то вылез?»

— Братья и сестры у тебя есть?