Зигмунд Скуиньш - Мужчина во цвете лет. Мемуары молодого человека

К матери захаживал мужчина, имени его я так и не узнал. Назвав себя при первой встрече, он буркнул что-то маловразумительное. Я удивился: отчего это взрослый и солидный дядя так потешно конфузится? В душе радуясь, что у меня период стеснительности позади, я самодовольно продемонстрировал ему свои хорошие манеры. Мысленно я называл его «краснеющим коллегой мамы» и «сослуживцем». Как человек он был не интересен мне. Я на него поглядывал свысока. Когда же он зачастил к матери, меня это стало раздражать. Почему-то казалось, что он обижает мать. Определенно чувствовал, матери стыдно передо мною за эти посещения. Правда, я ничем не выражал недовольства, напротив, делал вид, что визиты «краснеющего коллеги» мне абсолютно безразличны. Даже когда на день рождения матери тот остался у нас ночевать. А поутру, в рубашке, с идиотскими подтяжками, похожими на сбрую парашютиста, он отправился в ванную и мылся долго-долго, будто перед этим побывал в канализационной шахте. Тут я смекнул, дело приняло серьезный оборот, но по-прежнему прикидывался, что ничего не замечаю, ничего не понимаю. Когда же мать за ужином сказала, что нам нужно поговорить, я испугался. Похоже, проявил даже невоспитанность. Чем удивил самого себя. Ибо считаю, во всем мире нет матери лучше. Временами и сейчас произношу заученное с детства пожелание на сон грядущий, и оно до сих пор меня трогает. Но тогда я истерически сбросил со своего плеча ее руку и завопил: «Пожалуйста, прекрати!», «Мне некогда!» и проч. После чего «коллега» более не появлялся. Помнится, цвет волос у нас с ним одинаковый…

Домой вернулся поздно. Но был уверен, что мать не спит. По образованию она филолог, по профессии — журналист. Заведует отделом быта в довольно популярном ежемесячном журнале. Если помимо рабочей нагрузки на тебе еще и заботы по дому, то часам к десяти, одиннадцати, когда переделаны самые неотложные дела, появляется, наконец, возможность хотя бы «мгновенье уделить себе». С некоторых пор мать при чтении надевала очки, что придавало ей сходство с учительницей. И много курила, что конечно же не шло ей на пользу. Она и без того покашливала, страдала бронхитом.

Все было, как я предвидел: мать трудилась в поте лица, стирала в ванной недельную норму моих сорочек. Решил не откладывать разговора. Юлить, изворачиваться при наших отношениях показалось недостойным. К тому же врать я не умею. Мать сразу почувствует ложь, — потом стыда не оберешься.

Она вышла из ванной на звук хлопнувшей двери и взглянула на меня так, будто мы в последний раз виделись несколько лет назад.

— Хорошенько вытри ноги. Совсем не обязательно в чистую квартиру заносить сугробы со склонов Гайзинькалнса.

— Я не был на склонах Гайзинькалнса.

— Все равно.

— Я был у Карлины из Ошупе… Разыскивал отца.

Она не отвела глаз от моей довольно дурашливой улыбки, продолжая смотреть на меня все тем же пытливым взглядом. Только выражение лица на мгновенье застыло.

— Да, — не слишком уверенно добавил я, — мне захотелось узнать, кто он.

— Я думала, ты знаешь. Твой отец Янис Заринь.

— Ты ничего о нем не рассказывала.

Я успел пожалеть, что завел этот разговор, словно громила, накинувшись на мать в прихожей. У нее на пальцах еще лопалась мыльная пена. Голос звучал тускло, срывался, что, несмотря на внешнее спокойствие, было первым признаком волнения. Однако она не удивилась, из чего я заключил, что разговор для нее не был такой уж неожиданностью.

— Мы вместе учились в школе, в университете. Поженились совсем молодыми. Что тебе еще рассказать? Любовь не отвечает на вопрос «почему?». Пока удовольствуйся этим. Потом сам поймешь, как это происходит.

Объяснение вполне в ее стиле.

— А почему вы разошлись?

Я упорствовал. Не хотелось обрывать разговор.

— Не знаю. Навряд ли сумею тебе ответить. Это были бы только слова. Со стороны все кажется иначе.

— Да, — сказал я, — Фрейд тоже так считает. И Унамуно.

Разумеется, это звучало до крайности глупо. Но временами, когда я настроен возвышенно, становлюсь излишне болтливым. С матерью иначе. Она выражается литературно, однако до болтливости никогда не опускается.

Вот так мы с ней беседовали в прихожей. Потом я спросил:

— А это правда, что я его частенько вижу?

Мать поглядела на меня с искренним удивлением.

— Безусловно. Ведь он комментатор на телестудии. Разве ты не знал?

Когда я слышу голос поющего Яниса Забера, мне кажется, я сам пою. Карела Готта и Элтона Джона, Джо Дассена и Африка Симона слушаю с удовольствием, но в голосе Забера слышу себя. Быть может, поэтому в мире всегда имеется энное число знаменитых сопрано, теноров и басов, чтобы всякий, кого природа не наделила певческими способностями, находил в них свой голос.

Помню, в зимнюю Олимпиаду в Лейк-Плесиде я вышел на лед под стартовым номером Робина Казинса. Совсем не потому, что он победил. Я даже допускаю, что в смысле техники кое-кто из соперников его превзошел. Но Казинс вывел на лед меня. Подробностей выступления не помню. Знаю только, что, завершив последнюю фигуру, я почувствовал колоссальное удовлетворение. Когда Робин наклонился, чтобы надеть на коньки чехлы, я ощутил, как мы с ним дышим в одном ритме.

Рандольф полагает: поэзия — это кассета с эмоциями, которая закладывается в мозг. Не нравится — можешь заменить на другую, захотел — проиграй с другого конца. Потребность в поэзии не иссякает потому, что у нормального человека собственных эмоций становится все меньше.

На мой взгляд, Рандольф заблуждается. Наш мозг проигрывает не всякую кассету эмоций. По крайней мере мой мозг. Как и не всякая оптика улучшает зрение. У меня нет потребности в поэзии вообще. Меня привлекают лишь отдельные поэты, которые помогают услышать мой поэтический голос. Когда в моем объективе оптика Иманта Зиедониса, я могу скадрировать божью коровку на кончике Зелминого пальца в пространстве семи столетий. Возможно, и у Порука, у Рильке и Неруды превосходная оптика. Но в данный момент она не годится для моего объектива.

Никогда не чувствовал желания познакомиться с Имантом Зиедонисом лично. Поэт живет в своих книгах, как актер живет на сцене. Человек, который за театральными кулисами беседует с пожарником, отнюдь не Гамлет. А потом, мне почему-то кажется, что за пределами поэзии мы с Зиедонисом очень даже можем повздорить. Например, из-за порядка в ящиках письменного стола.

Указ Правительствующего сената от 1731 года: казнить смертью или бить кнутом нещадно всех, прибегающих к помощи колдовства.

Из судебного дела 1636 года: оные ведьмы признались, что справляли шабаш под предводительством самого сатаны на горе, именуемой Синей (!) и что там-де есть источник живой воды (!).