Зигмунд Скуиньш - Мужчина во цвете лет. Мемуары молодого человека

— Мне все же кажется, что человек произошел не от обезьяны. Еще не так давно считали, что очеловечивание обезьяны имело место примерно пять миллионов лет тому назад. А теперь обнаружены кости двадцатимиллионной давности. И это кости человека, а не обезьяны. Отчего же часть обезьян так и осталась обезьянами, не став людьми?

Янис Заринь украдкой взглянул на часы. Я понял, что его резервы времени не безграничны. Заметив, как я встрепенулся, он хмыкнул и своей ручищей вдавил меня обратно в кресло.

— Сиди и не рыпайся! Обстановка, значит, такая. Мы еще минут пятнадцать потолкуем. Совершенно спокойно. В семь я запишу комментарий, потом можем сидеть хоть до полуночи. Готов держать пари, что Юлия тебя не посылала. Я для нее не существую. Вот еще одна научная загадка, да тут уж ничего не поделаешь… На всякий случай, для твоего сведения: развод попросила она.

Я почему-то молча кивнул, что могло означать: я знаю. Но это для меня, разумеется, было новостью.

— Впрочем, что тебе до того, кто попросил, а кто нет.

— Я просто подумал, хорошо бы нам встретиться.

Теперь он кивнул:

— Ясное дело.

— Я уверен, мать не стала бы возражать.

— Ладно, ладно. В конце концов, отец у сына один. А сыновей у некоторых отцов…

Начатую фразу он не закончил. Достал платок, высморкался, и словно извиняясь, развел руками, встал, подошел к окну и некоторое время там стоял. Мне его волнение не передалось. Красная, мясистая шея вызывала даже что-то похожее на неприязнь.

Когда он повернулся ко мне, его широко раскрытые глаза по обыкновению светились оптимизмом.

— Видишь ли, — сказал он, — механика эта чертовски проста, однако по молодости этого не понимают. В каждом мужчине заложено влечение к женщине. К женщине вообще. Когда же тебе семнадцать, ты считаешь, что в мире есть одна-единственная женщина, та, которую на дне рождения приятеля тебе выпал фант поцеловать. Позднее это неизбежно приводит к осложнениям. Я стал жертвой. Жертвой собственной наивности. А Юлии казалось, что я недочеловек.

— И тогда вы женились на другой?

— Какой еще другой? Ну, знаешь, а ты парень смышленый. Сколько тебе лет? Ах да, девятнадцать. Что ж, возраст солидный. Конечно, женился. Но скажу тебе честно: спешить с женитьбой не следует. По этой части у меня богатый опыт. Трижды был женат. А настоящая отыскалась только теперь. Когда с женитьбами покончено. У нее двое детей, у меня четверо. Ты не в счет.

Больше ни о чем поговорить не успели, ему пора было на запись. Условились, что подожду его в фойе второго этажа.

У меня было достаточно времени все осмотреть, изучить. Интерьер никак нельзя было назвать внушительным. Фойе напоминало деревенский дом культуры. Краска на стенах и притолоках пооблупилась. В углу висела фотография погибшего при исполнении служебных обязанностей оператора — в летном шлеме он вел съемки с вертолета.

Стеклянная дверь, соединявшая фойе с большой студией, была на запоре. Чтобы попасть в мир телекамер и юпитеров, нужно было пройти извилистыми, узкими коридорами. В лабиринте коридоров, закоулков, наверно, был какой-то смысл, понятный лишь посвященным.

На лестничной клетке возле огнетушителей дымили местные никотинщики. Лица некоторых, как у кукол, буро-желты: гримеры подготовили их для погружения в третий рижский канал.

Стена в коридоре пестрела списками, графиками, уведомлениями. В нише напротив студии зеркала охотились за отражениями. Дальше размещались гримерные — пахло пудрой, гримом, клеем для усов и париков.

Вдруг я увидел профессора Крониса. И он как раз говорил о чрезвычайно волновавшем меня вопросе. На стыке двух, по сей день раздельных, отраслей науки появилась третья, нечто совсем новое. Поэтому почти все, чем занимался Кронис, было ново и молодо. Да и сам Кронис, вне всяких сомнений, был молод. На первый взгляд его можно было даже принять за студента-пятикурсника. Раз-другой мне доводилось слушать его лекции. Мысли Крониса — в доступных пределах — я пытался конспектировать. В данный момент необычность ситуации заключалась в том, что хотя я видел Крониса на телеэкране, в действительности он находился всего в пятнадцати шагах от меня, в большой студии, над дверью которой алела табличка: «Внимание! Идет запись!»

Ног под собой не чуя, я вернулся в фойе, откуда через стеклянные двери хорошо просматривалась вся студия. Да, там он сидел. Он и четверо других. То, что экран показывал в отфильтрованной скудости, отсюда открывалось со всеми частностями: с микрофонами, с наплывавшими, подобно акулам, камерами, со студийными людьми-невидимками. Я, разумеется, смотрел в основном на Крониса. Залитый светом юпитеров стол посреди студии на фоне яркой драпировки прямо-таки заворожил меня. С детских лет запомнил ощущение, когда впервые увидел наряженную елку с зажженными свечами. Нечто похожее накатило на меня и в тот момент: вытянув руки, броситься вперед, схватить, обнять… Вздумай меня кто-то сфотографировать, как и тогда, у наряженной елки, в моих глазах наверняка сверкали бы такие же чудо-свечки.

Увлекла бы меня новая отрасль науки, не будь личности Крониса? Трудно сказать. Возможно. Но уж конечно — как-то иначе. Я никогда не пытался обуздывать свои интересы. Еще совсем недавно считал: на что-то одно, строго ограниченное, времени хватит с избытком. Пока же надо растекаться вширь, а не буравиться в глубину. В школе был отличником. Без особых усилий с моей стороны. Просто я натура увлекающаяся. Не успокоюсь до тех пор, пока не дойду до «сути». Выражение, что все пятерочники — умные дураки, считаю недоказанным. С таким же успехом можно утверждать, что все неуспевающие — гении.

В науке совсем как в музее мадам Тиссо: главное — не путать живых с мертвыми, так однажды высказался Большой. Он любил парадоксы. Фотографии в школьных учебниках, заседания Академии наук, президиумы и юбилеи порождают впечатление, будто ученый — это солидный, седовласый старец. Да и в моем сознании укоренилось такое представление, хотя хорошо знаю, что Эйнштейн открыл теорию относительности в двадцать пять лет, а Менделеев (на всех портретах с длинной бородой!) таблицу элементов составил в первой половине жизни.

Наружность Крониса наводила на странные мысли: а ведь мы могли бы вместе играть в футбол. И хотя такое предположение больше относилось к области фантазий, сам факт возникновения подобной мысли освобождал мои отношения к Кронису от абстракций. Он для меня в одно и то же время был идолом и, что называется, своим парнем. Он стоял высоко, однако не настолько, чтобы охладить пыл следовать за ним. Он далеко ушел, это так, однако есть надежда догнать его. Никакие неодолимые барьеры нас не разделяли. Разумеется, в данный момент игру вел он. Но это пока, сейчас, сегодня. Бегал, как Пеле в свои лучшие годы. Бил по воротам, как некогда Круиф. Водил мяч, как Эйсебио. Глядя на него, я наконец вроде бы понял, что такое футбол, осознал, чего вообще хочу.