Арон Эрлих - Жизнь впереди

— Вот! — кивнул он на своего соседа Алешу и даже пальцем показал на него. — Третьего дня я был у него в доме. Там собрались стахановцы, скоростники… мастера по холодной обработке металла. Мы, несколько учеников, сидели в соседней комнате, прислушивались, о чем говорят взрослые. Мы мало что понимали, а все равно слушали… И меня как будто на гору возносило… Я догадывался… Нет, не то… Я всем сердцем чувствовал, — поправился он. — Я чувствовал, что вот они, новые люди, о которых мечтал Ленин. Они новые, но очень простые, самые обыкновенные люди. Пиво пьют. Холодят пиво на кухне, в раковине под краном, и пьют, спорят, рассуждают, — смеются… Но если вдуматься во все, о чем они говорят, то становится понятным все, что сказано в наших учебниках…

Новые мысли волна за волной подхватывали Толю, он едва поспевал намеком упомянуть об одном великом явлении советской жизни, как его перебрасывало к другим, не менее важным примерам.

— Мы были еще так недавно одиноки, — говорил он, — были вроде островом среди океана. И океан этот бушевал, швырял на нас волну за волной, бесился, старался затопить остров, поглотить нас без остатка. А волны сами только вдребезги разбивались и разваливались в пене… Или еще мы говорили так — окружение! Мы одни, а вокруг капиталистическое окружение… А теперь круг разомкнулся. Нет больше никакого окружения! Мы уже не одиноки. Врагам приходится строиться против нас уже не замкнутым кольцом, а линией, фронтом… С нами уже половина человечества… И народные республики Европы, и народная Германия, и великий Китай… И даже в тех странах, где правительства еще капиталистические, большинство народа уже с нами… Во Франции, в Италии…

Никто не перебивал Толю — он чувствовал по глубокой тишине в классе, с каким вниманием слушают его.

— Вот… — переводил он дыхание, как пловец, борющийся с пучиной, но уже увидевший перед собою желанный берег. — Вот… и теперь… Теперь труд — наше главное оружие. Трудом мы проложим и себе и другим путь в завтрашнее — в коммунизм. Самое главное теперь — труд, свободный и счастливый, значит несущий изобилие и гордость. Труд, который завещал нам, уходя от нас, Ленин… Вот! — осматривался он вокруг. — Вот! — повторял он, чувствуя, как рассеивается перед ним жаркий туман, и снова видит он перед собой и учительницу, и директора, и класс, и горшки с растениями на подоконниках.

И, как бы выбираясь на берег после бурного плавания, он произнес уже спокойно и веско, повторяя недавние интонации Татьяны Егоровны:

— И мы клянемся, — сказал он, — мы клянемся, товарищ Ленин, что выполним с честью и эту твою заповедь!

Когда он умолк, директор направился к учительскому столику, на ходу выразительно шевеля пальцами, точно пробуя на ощупь только что отзвучавшую речь и довольно улыбаясь.

— Отлично! — сказал он, обращаясь ко всему классу. — Наблюдения интересные, очень вдумчивые, обоснованные выводы, искренность… Всё это прекрасно! Но все-таки есть одна несообразность… Скворцов, как же это получается? Насколько я понял из встречи с тобой там, на лестнице, у тебя неблагополучно с Конституцией? Так? Двойка?

Толя молчал, учительница ответила за него:

— Двойка.

— Что же получается? Значит, одно у тебя на словах, другое на деле?

И так как Толя по-прежнему молчал, учительница подтвердила:

— Да, именно так и получается. Поленился… Думал — авось сойдет и не вызовут его на уроке.

— Скворцов! Вот так просто? Вот такие жалкие, мальчишечьи расчеты у тебя, совсем взрослого человека, умеющего с толком и чувством разбираться даже в больших политических вопросах? Да ну же, объясни мне!

— Так вышло… Не знаю… Я пропустил… не мог… У меня не было времени, ну и вот… То есть я действительно не заглянул в учебник, а меня, как нарочно, вызвали.

— Скворцов! — громко и с возмущением произнес директор и потом повторил тихо, с сокрушением и укоризной: — Скворцов! Так хорошо сказал ты про труд — и в то же время авось учительница не вызовет, авось удастся обмануть ее… Или, по-твоему, труд — это только на заводах, на фабриках, в колхозах? А в школе? А работа твоих педагогов? И твои собственные занятия, твои уроки здесь и дома — все это труд или не труд?

Как ни суровы были упреки Александра Петровича, на лице его была добрая улыбка. Толя видел это и виновато улыбался ему в ответ. Видел он также, как Татьяна Егоровна достала из сумочки записную книжку, ту самую, куда она заносит все радости и все беды школьников, и, значительно поглядев на него, сделала в книжке быструю пометку.

Потом была зоология, потом геометрия…

Наблюдая за другом и соседом по парте, Алеша начинал как будто постигать его странные, раньше казавшиеся необъяснимыми поступки и догадываться о причинах его непонятной скрытности. Приметы многих дней живо возникали в памяти, складывались воедино, группировались связно, выстраивались в цепочку причин и следствий.

Конечно, Коле Харламову нельзя было слишком доверяться, Алеша знал это лучше других. Но ему известно было также, что в своих фантастических преувеличениях Харламов всегда исходит из какого-нибудь правдивого, хотя бы и очень крошечного начала. Инстинкт и дружеская озабоченность подсказывали Алеше, что за Толиным ночным путешествием с аккордеоном кроется тайна, очень важная тайна, конечно, та самая, из-за которой Толя иногда выглядит таким отчужденным, злым или печальным.

Окончился последний, шестой урок. Алеша, собирая учебники в портфель, шепнул:

— Пускай все бегут, а мы потихоньку… Дело есть! Только давай от Кольки улизнем. Секретное дело!

Выйдя из школы, оба направились медленными шагами к набережной, в сторону от обычного, прямого пути к родным дворам.

Алеша стал укорять Толю в скрытности, даже неискренности. Он говорил с обидой, потому что сам никогда ничего не таил от него: дружба — так дружба.

Толя отмалчивался.

У гранитной стенки канала оба остановились. Вода курилась под ними, плотная, медленная. Возле мостика работала землечерпалка, вся в снегу, и какой-то паренек в ватнике, орудуя длинным шестом в лодке, кружился у бортов землечерпалки и кричал: «Шабашить!» С землечерпалки не откликались.

— Я давно вижу — переживаешь, — сказал Алеша после долгого молчания. — А не спрашивал потому, что надеялся — сам скажешь.

— Что толку говорить! — Толя положил поверх чугунной ограды свой холщовый портфелик и припал к нему грудью. — Все равно, ничего нельзя сделать.

— А хотя бы и так. На то и дружба, чтобы было кому душу раскрыть в случае чего, а не думать все про себя, в одиночку. У меня, смотри, никаких секретов нет, никаких тайных от тебя мыслей не водится.