Арон Эрлих - Жизнь впереди

И еще другие навертывались проекты, Много разных проектов…

Покончив в этот вечер с уроками, Алеша задумался: как же быть с Толей? В одиночку ничего не сделаешь, это ясно. А посоветоваться с кем-нибудь — значит открыть чужую тайну и пойти на предательство. В конце концов он пришел к выводу, что раз Коля теперь комсомолец, то ему можно все рассказать начистоту и Харламов обязан выручить товарища из беды. Коля выслушал с живейшим вниманием рассказ о взаимоотношениях между пасынком и отчимом. Не раз перебивая Алешу, он хвастал своей проницательностью:

— Значит, правда?.. Ага!.. Я же говорил… Я сразу понял… Видишь?.. Я говорил!..

А когда дошло до дела, Харламов с беспомощным видом развел руками, усмехнулся, сказал:

— При чем же тут комсомол? Что может тут комсомол?.. Тем более что Толька ведь никакой не комсомолец даже!

Тогда на другой день, в большую перемену, Алеша решил обратиться к Анисимову, секретарю комсомольского комитета. Сережа Анисимов завтракал, обеими руками сжимая большую булку, разрезанную вдоль и проложенную колбасой.

— Слушай, Анисимов… Мы, правда, не комсомольцы, но дело есть… Ничего, что мы не комсомольцы? Мы потом обязательно подадим заявления, а то пока у нас с отметками не очень…

— Кто это «мы»?

— Ну, я и еще один мой товарищ.

— А дело какое?

Алеша отвел секретаря в дальний угол коридора, где на переменах бывало чуть спокойнее, и рассказал все, что знал про Толю. Анисимов слушал, продолжая жевать, но по мере того, как история школьника с аккордеоном подвигалась вперед, он все реже припадал зубами к булке и наконец, совестливо отворачиваясь в сторону, стал откусывать украдкой, совсем деликатными, маленькими кусочками.

— Кто классный руководитель? — спросил Анисимов.

— Евгения Николаевна.

— Хорошо! А это ничего не значит, что вы не комсомольцы. Все равно это наше, комсомольское дело… Сколько у вас сегодня уроков?

— Пять.

— Хорошо… У меня тоже пять… Так вот… Сейчас у меня контрольная будет по литературе, надо еще разок просмотреть кое-что… Одним словом, сейчас не могу. А приходи после пятого урока, пойдем вместе к Евгении Николаевне.

— Анисимов, только… Скворцов про наш разговор ничего не знает! Ладно?

«Что же они придумают?» — этот вопрос очень занимал Алешу. Когда он после пятого урока поджидал Анисимова в коридоре, он больше всего склонялся к такой мысли: Егорову или его жене помогут устроиться на лучших местах, где больше платят; школа и комсомол вместе похлопочут и устроят…

Вместе с Анисимовым он сошел вниз, в учительскую, рассказал Евгении Николаевне про Толину беду и стал ждать.

— Так я и знала, — помолчав, едва слышно сказала учительница. — Что-нибудь в этом роде я и предчувствовала еще с прошлого года… Что же ты раньше молчал? — с сокрушением обратилась она к Алеше.

— А я и сам ничего не знал.

— Ах, ей-богу, как это все!.. Так жаль мальчика!..

Алеша сохранял еще всю меру уверенности, что Евгения Николаевна может совершить даже невозможное, и мысленно торопил ее: «Ну, Евгения Николаевна, ну, родненькая! Будет либеральничать!» На языке мальчиков «либеральничать» значило «тянуть», «волынить», с помощью сентиментальных восклицаний уклоняться от прямых действий.

— А как он сам? Как он относится ко всему этому? — спросила учительница.

— Кто?

— Да Толя, конечно. Может, он уже и сам с охотой ходит на эти ночные заработки?

— Где там!

Алеша постарался с возможной полнотой и точностью воспроизвести признания друга на набережной, у гранитного парапета под первым снежком.

— Когда это было?

— Да вот-вот… Слушайте… ей-богу… если его отцу или матери, все равно кому, устроить другое место, чтобы получали на двести рублей больше, — решился Алеша уже прямо подсказать, что надо делать, потому что он потерял терпение от бесплодно-сочувственных расспросов.

Но Евгения Николаевна, точно ничего не слыша, продолжала свое:

— Два раза никого не застала… Надо было еще пойти и еще, в самые разные часы, пока не увидела бы матери… Ах, боже мой, недаром такое отвратительное впечатление произвел на меня этот… как его… Толин отчим… Егоров!

Потом долго длилось молчание. Евгения Николаевна решительным тоном вдруг распорядилась:

— Анисимов, вы пока займитесь мальчиком, а я — матерью.

И она поднялась с дивана в учительской, давая этим знать, что разговор временно прерывается.

Алеша был не только разочарован, он был испуган.

— Не надо ничего говорить Толе! — взмолился он. — Не надо! — повторял он, обращаясь то к Евгении Николаевне, то к Сереже Анисимову. — Он никогда не простит мне. Это же тайна!.. Он только мне одному… как другу… и то с каким трудом!..

Но Евгения Николаевна, а за нею и Анисимов, утешали его взрослыми, по его мнению, пустопорожними словами:

— Ничего, ничего, не бойся… Ты правильно сделал, что рассказал нам все… И по отношению к Толе поступил честно, по-дружески…

До самого вечера Алеша томился в раскаянии. Но потом, в какой-то миг, наедине с собственной совестью, твердо уверовал, что никакой вины на нем нет, и сразу обрел утраченное после разговора с учительницей спокойствие.

С наступлением вечера пришли первые часы праздника.

С высоты седьмого этажа знакомая, привычная панорама города вдруг волшебно изменилась. Мир утерял плотность, и только по сквозным, обильно вписанным в ноябрьскую тьму, светящимся линиям можно было распознавать: вот Кремль, контуры его дворцов, стен, башенных ярусов; чуть левее — роща огненных колонн и высокие рельефы, складывающиеся в подобие шкафов, — Библиотека Ленина; ближе к реке и к фонарям на Большом Каменном мосту, что застыли в прыжке от края до края водной глади, высится нагромождение светящихся кубов — Дом правительства… А еще далее над всем городом стоит густая рыжая мгла от других, бесчисленных, но скрытых отсюда, огней иллюминации.

Любоваться ли зрелищем праздника сквозь балконную стеклянную дверь, или рассматривать самого себя в зеркале — себя и вот этот первый в жизни костюм, сшитый специально для него, а не переделанный из отцовских обносков, настоящий костюм, почти как у Коли, со многими накладными карманами и с пояском? Или еще раз, в последний раз, помечтать о том, что может случиться на вечере, на этом празднике в школе, от которого отделяют его теперь какие-нибудь полтора часа?

Алеше хотелось всюду поспеть, всем насладиться, ничего не упустить, — и в этой суматошной, неутолимой жажде впечатлений тоже был праздник. Из кухни распространялся по всему дому запах сдобы — тоже дыхание праздника. Часто звонил телефон — вызывал Коля, расспрашивал, советовался, он тоже был по-праздничному взбудоражен. А вот и Толя пришел не в обычном своем синем «лыжном» костюме из фланели, а в новенькой суконной гимнастерке, подпоясанной солдатским ремнем, спокойный, довольный, с доброй улыбкой: праздник и у него не омрачен — Татьяна Егоровна вывела ему хорошую отметку в четверти.