Арон Эрлих - Молодые люди

И только он это сказал, забарабанили по крыше, по стеклам автобуса тяжелые капли, а там разом обрушился ливень такой силы, что вмиг изо всех водосточных труб, содрогающихся, захлебывающихся, заклокотала с пеной и дымом взбесившаяся вода. Из-под колес грузовых и легковых машин бурунами вздымалась хлябь с асфальта, и под ударами несчетных струй с неба земля отвечала мириадами игольчатых фонтанчиков.

— Что ж, поехали дальше, — покорно вздохнув, снова опустился на скамью Саша. — Будем надеяться, что тебе повезет больше, укроемся тогда в твоей комнате. А нет, двинем и дальше, куда фары глядят.

Наташе в самом деле повезло больше: когда троллейбус достиг ее остановки, первый, ожесточенный порыв бури излился, сеял уже спокойный дождь, и перебежать под ним от остановки в подъезд можно было без особых испытаний.

Наташа с бегу позвонила у своей двери на третьем этаже, никто не открыл ей. Она позвонила еще раз — с тем же результатом.

— Бабушки нет дома? Вот тебе на! — удивилась она, шаря в сумочке и поглядывая на спутника с тревогой и огорчением. — Куда же она?.. В такую непогоду!

Она достала из сумки ключ и сама открыла дверь комнаты. Нашла записку: бабушка еще с утра уехала в Нижние Котлы навестить свою старую приятельницу, вернется вечером, часам к десяти.

Это вполне успокоило Наташу, и она принялась оживленно хозяйничать, делая сразу несколько дел. Скрылась за перегородку, и оттуда слышно было, как она моет руки, как наполняет какой-то сосуд водой и в те же самые мгновения сбрасывает с себя босоножки. Она вернулась по эту сторону фанерной перегородки в чулках, на цыпочках. Поверх платья на ней уже был надет нарядный прозрачный хлорвиниловый передник с зубчиками, оборочками, нашивными кармашками. Она включила на подоконнике электрическую плитку, поставила кипятить кофе и тут же, подцепив ногой низенький табуретик, придвинула его к себе, опустилась на него и, по привычке не стесняясь балетного партнера, отстегнула чулки, потемневшие внизу от дождя, бережно стянула их. Все так же сидя на табуретике, одной рукой помешивая ложкой в согревающемся кофейнике, другой тщательно обтирала полотенцем босые ноги, потом сунула их в теплые матерчатые домашние туфли.

Румянцев полулежал на диване — голова на валике, а ноги в сырых башмаках на полу — и внимательно, с улыбкой наблюдал все это время за девушкой.

— Ух, с каким наслаждением попью сейчас горячего кофе! — вслух размечталась Наташа. — Сладкого-пресладкого!.. — От предвкушаемого удовольствия она зажмурилась и даже головой помотала. — Знаешь, Сашка, когда в стакане черного кофе размешаешь много-много сахару, кусков пять или шесть, образуется шапка пены, такой пузырчатой, радужной пены… Замечал?.. Хочешь, я тебе тоже так сделаю?

Он ничего не ответил, не сводя с нее глаз.

— Ты сними ботинки и ляг как следует.

Молча и все с той же улыбкой смотрел он на нее, смотрел очень внимательно.

— Ты чего? Что так уставился?

— Не знаю.

— Сними ботинки, говорю.

— Лень шевельнуться. Даже пальцем двинуть не хочется.

— Ну, погоди, я сейчас.

Наташа приготовила на столе посуду, достала масленку, брусок сыра, тоненькими ломтиками нарезала хлеб, — а после того опустилась перед диваном на одно колено, обтерла тряпкой Сашины ботинки, расшнуровала их, стянула прочь, с нарочитым, шутливым усилием приподняла и уложила Сашины ноги на диван.

— Фу-у-у! — выдохнула она с веселым облегчением, точно после тяжелой работы. — Полежи, пока кофе поспеет.

— Сядь возле меня, — попросил он.

— Еще чего? Может, и колыбельную тебе помурлыкать?

Наташа снова ушла за перегородку, опять слышно было, как она там ополоснула руки. Вернувшись, она подложила Румянцеву подушку под голову.

Он удержал ее и заставил присесть возле себя на краешек дивана.

— Смотрел я на тебя, и захотелось… очень захотелось помечтать о твоей судьбе. Помяни мое слово, Наташка: всех переплюнешь с моей помощью. Вот увидишь: такая из тебя Мария получится!

Она засмеялась, сказала:

— Кажется, кофе бурлит.

— Ничего не бурлит… И Джульетту я из тебя сделаю очаровательную, и расчудесную лебедь-девушку…

Он приподнялся, локтем упираясь в подушку, чтобы ближе заглянуть ей в лицо, одновременно и смущенное и ликующее.

— Ты вон там сидела, кофе помешивала, — продолжал он, — и был один такой момент… ты как-то повернула голову, и такое, черт побери, царственное открылось в тебе… в повороте шеи, да и во всех линиях тела, юных, точеных… Ты сама не знаешь, какая ты прелесть и что из тебя сделать можно…

— Да ну тебя! — внезапно нахмурилась она. — Что с тобой нынче? Пусти! Пусти, говорю! — вырывалась она и не могла вырвать руку из его крепко сомкнувшихся пальцев. — Пусти!.. И глаза у тебя сегодня какие-то… не знаю… туманные, пьяные точно… Пусти сейчас же!

Он выпустил ее руку, засмеялся, и смех этот, добрый, ласковый, рассеял в ней было насторожившуюся, смутную отчужденность.

— Честное слово, я не преувеличиваю, быть тебе превосходной балериной, и очень скоро, не далее, как в следующем сезоне. Добьюсь обязательно! И Сатрапа одолею и из тебя самой наружу вытяну во всем блеске все, что только в тебе заложено.

Опять порозовев, она улыбнулась ему доверчиво и благодарно и слушала, слушала, упиваясь, не могла не слушать. Слова его мешались с шумом дождя, вновь усилившегося за окнами, с редкими, но жгучими вспышками молнии.

Уже не румянцевская, а Наташина голова лежала на подушке, а он сидел, склонившись к ней лицом, и каждое слово его сулило победу и счастье.

Мало ли талантливых танцовщиц на свете? Он напомнил ей, что в таком театре, как Большой, ими хоть пруд пруди. Он назвал нескольких артисток, в самом деле обладающих очень высокими качествами и все-таки принужденных довольствоваться самым скромным положением, — их занимают во второстепенных, а то и вовсе в незначительных ролях. Разве сама она не знает примеров вот такого положения талантливых танцовщиц на задворках с тайными, переходящими из сезона в сезон, надеждами на чудо? А годы проходят, с ними проходит и молодость, чудес никаких не случается, надежды гибнут, — и танцовщица, из которой при счастливых обстоятельствах могла бы развернуться новая сила, быть может, равная Анне Павловой, Аделине Джури, Галине Улановой, так и мелькает всю жизнь в проходных вариациях, мимолетных пластических упражнениях…

Наташе было неудобно лежать: голова на подушке, а ноги в матерчатых туфлях напряженно упирались в пол, сдерживая сползающее с дивана туловище. Хорошо бы подтянуться, устроиться поудобнее. Но боязно было — вдруг он умолкнет, и она не услышит того, чему готова внимать когда угодно и сколько угодно с замирающим от светлых и гордых надежд сердцем.