Арон Эрлих - Молодые люди

Пианистка уселась поудобнее за рояль с высоко поднятой крышкой — худенькая и слабенькая на вид, в белом платье без рукавов, очень длинном, так что подол его раскинулся от сиденья на полметра, с туго причесанными темными волосами. Зачем-то она вынула платочек, легонько помяла его в руке и снова спрятала. Теперь, положив руки на клавиши, она всем существом своим вопросительно устремилась к дирижеру. А тот уже повернулся на своем возвышении лицом к оркестру, машинальным движением оправил слегка выступающие из-под рукавов фрака манжеты, взял с пульта палочку. Руки дирижера еще были опущены, но едва приметно он кивнул солистке — и тотчас зазвучали первые такты рояля: удар, еще удар, еще и еще, с каждым разом все сильнее, все властнее… Руки дирижера приподнялись, локти его круто выставились в стороны, палочка пришла в движение, — и вот уже в дело вступил оркестр всем слитным многообразием своих голосов…

Наташа любила Второй рахманиновский концерт, наверное, не меньше, чем Толя. Но оставалась совершенно спокойной. Она могла по достоинству оценить мастерство пианистки, глубину и прелесть оркестрового фона. Но, наслаждаясь всеми звуками, она в то же время не без интереса наблюдала за движениями смычков и шевелениями голов в оркестре, за малейшими изменениями в позах солистки за роялем. А Толя сразу, с первых же тактов концерта, с его начальных, суровых и скорбных модуляций, отдался с полным самозабвением во власть музыки и начисто отрешился от зримого мира. Веки его с темными длинными ресницами сомкнулись, лицо стало строгим, приняло медально резкие очертания, а руки крепко и недвижно легли на подлокотники кресла.

Даже в перерывах между частями, когда шуршали на пюпитрах переворачиваемые листы нот и когда солистка отдыхала, кинув, словно в изнеможении, обнаженные руки вдоль тела, а дирижер, легонько переминаясь на возвышении, неслышно шептался о чем-то с первой скрипкой, даже и в эти секунды Толя берегся от всех сторонних впечатлений. Наташа с улыбкой наблюдала за ним.

Спокойная, певучая стихия второй части как будто вернула Толю из забытья. Когда рояль и флейта начали свою перекличку, казалось, вот-вот готовую обернуться в членораздельную речь, он слушал уже с открытыми глазами и, улыбаясь, оглядывал длинную цепь барельефов по стенам зала с изображениями всех великих композиторов мира, тоже как будто пребывавших в состоянии очарованной сосредоточенности.

«Милый, хороший!» — любовалась исподтишка Наташа и не удержалась, с нежностью прикоснулась к Толиным пальцам. А он — опять с отрешенным лицом — поспешно убрал руку. Если бы не зал, полный народу, Наташа громко рассмеялась бы. Она лишь тихонько улыбнулась и беззвучно пошевелила губами: «Чудной…» Какими мыслями полон он сейчас, — кто скажет? Лицо его озарено внутренним светом, и это, конечно, знак большой и тайной работы чувств. «Что же с ним сегодня творится такое?»

В конце концов Наташа и сама поддалась силе звуков, их все нарастающей буре. Дождавшись знакомого мига в третьей части, когда оркестр сдержанно и тихо начал широкую, величавую, певучую мелодию, прекрасную, как взлет души к солнцу и счастью, души, раскованной уже, освобожденной, во всех слезах омытой, во всех страстях испытанной и очистившейся, она тоже замерла недвижно.

Худенькая женщина в белом за роялем, казалось, теперь не столько играла, сколько прислушивалась, — такой пленительной была песнь оркестра. Но вот вновь рожденная мелодия доведена в оркестре до конца, тогда рояль начал повторять ее с самого начала. Звуки, полные сдержанной силы, падали, падали, они срывались со струн, как тяжелые капли, и точили, точили последние преграды к тайному тайных души.

Артистка держалась в эти минуты за роялем выпрямившись, с горделиво откинутой головой. Лицо, такое нежное в своих очертаниях, вдруг исполнилось воли и силы, даже величия. Клавиши обменивались сложными пассажами со всеми скрипками и духовыми инструментами. Пианистка, не меняя выпрямленной, вызывающе гордой позы, начала легонько раскачиваться на сиденье по мере приближения своей партии к концу. Последняя капля звучно сорвалась со струн рояля, — и в этот самый миг дирижер, широко простерши обе руки над массой пюпитров перед собой, сделав вдруг резкое и властное движение наклоненными вперед плечами, бросил весь оркестр в подмогу солистке: грянула снова генеральная тема, но уже мощно, торжествующе — звуки хлынули, как громкий водопад, со всех смычков справа и слева, изо всей сверкающей под обильным светом меди, из-под клапанов каждого из деревянных инструментов, что теснились позади виолончелей, в самой глубине подмостков, вблизи труб высокого органа.

От этой величественной, победоносно зазвучавшей гармонии Наташа ощутила, как летучий холодок коснулся ее затылка, а потом пробежал по всей спине, ощупав каждый позвонок…

В антракте оба молча бродили в тесной толпе по фойе, по коридору с раскрытыми в летнюю ночь окнами, по обширным площадкам, повисшим, как мосты, над глубокой лестницей. Всякий раз, как толпа проносила их мимо распахнутых окон, перед ними вставала круглая, яркая луна, блестели крыши, серебристо сияли кроны лип.

Вдруг Толя тихонько, склонившись к плечу Наташи, засвистел… Что он делает? В общественном месте! Среди стольких людей! Правда, еще с детских лет Наташа знает, как превосходно, прямо-таки с артистическим блеском умеет он насвистывать, но… Наташа испуганно и бегло осмотрелась вокруг. Гудит толпа, а Толин голос рассчитан сейчас на крошечное пространство меж их соприкасающимися плечами, — нет, не беда, никто ничего не заметит… Он очень точно воспроизвел главную тему из третьей части концерта и вдруг, прервав свист, сказал:

— Я знал, что так оно и будет! Милая Наташа! — он подхватил ее под руку, крепко прижал к себе ее локоть. — Гора у меня с плеч… Все гадкое с души вон!.. Мир прекрасен, Наташа, несмотря ни на что… Ну, почему вы смотрите на меня с таким изумлением? Вы ничего не понимаете? — рассмеялся Толя. — Дело в том, что есть у меня один поверенный — колдун, мой тайный и самый верный друг… Ах, Наташенька, какой это богатый и щедрый друг! Он у меня один, но у него много имен. Сегодня его зовут Рахманинов, в другой раз он может быть Бетховеном, Бахом, Глинкой, Мусоргским или Шостаковичем…

Теперь Наташа могла понять хоть что-нибудь, хоть самую малость, и она удовольствовалась этой крупинкой, не стала расспрашивать, что за беда такая точила Толю раньше, о каких тайных гадостях, оскорблявших его душу, говорил он. Она сочувственно улыбнулась ему, заглянула в лицо ласково, но немножечко и ревниво, со смутным, где-то в бесконечной глубине затаенным упреком. Она высвободила свою руку, но затем лишь, чтобы поменяться ролями, — крепко и заботливо подхватила она Толю под локоть, оберегая от толчков в толпе, стараясь, чтобы не расплескалось в нем ни капельки той драгоценной и лишь избранным доступной силы, о которой он только что говорил.