Арон Эрлих - Молодые люди

И она слушала. Слушала недвижно. Заметив в смутных от дождя сумерках, что галстук на нем несколько покосился набок, она подняла руки и заботливо поправила галстук. А он, еще ниже склонившись, все говорил, все нашептывал то самое, чего она так жаждала: раз она с ним, все устроится как нельзя лучше, у него хватит и влияния, и ловкости, и опыта в закулисных лабиринтах, чтобы вытянуть ее на широкую дорогу.

Из-под слабо прикрытой крышки кофейника давно уже вырывался пар. Никто не хотел обратить на это внимания. Тогда кофейник начал поплевывать из носика, давая знать о себе сердитым шипением на раскаленных витках электрической плитки.

— Кофе уходит! — встрепенувшись, приподняла она голову с подушки.

— Ничего не уходит, — возразил он против очевидности, сильной рукой прижал Наташину голову обратно к подушке и вдруг быстрыми, ошеломившими девушку движениями уложил ее всем телом на диван.

— Мария! — ласково зашептал он. — Мария… Сокровище ты мое…

Она испуганно поглядела на него и рванулась прочь, но крепка, неодолима была его обнимающая рука. И вот уже, полная ужаса и негодования, она ворочала головой из стороны в сторону, противясь его ищущим губам, била его ногами, уперлась обеими руками ему в грудь. На миг, такой же короткий, как озарившая комнату молния, мелькнула мысль: «Как в сцене с ханом», — она с размаху слева и справа изо всех сил ударила Румянцева по щекам.

Вырвавшись из его объятий, дрожа от страха и возмущения, она кинулась к окошку, ухватилась с помощью толстой, на вате стеганной держалки за горячую ручку кофейника, сняла его с плитки.

— Уходи сейчас же! — потребовала она дрожащим голосом, не оглядываясь, держа кофейник в вытянутой руке.

— Куда?.. В этакую погоду! — рассмеялся он. — Ну ладно, ладно, Наташа. Ты очень испугалась, бедная девочка… Ладно, больше не буду. Прости, пожалуйста… Давай кофе пить.

— Уходи немедленно.

Она услышала звон пружин под его переместившимся телом, потом стук надеваемых башмаков.

— Не смей подходить ко мне. Кофейник очень горячий, и я не ручаюсь… Уходи!

— И ты… тебе не жаль?

— Уходи сейчас же!

— Глупости. Нам нельзя ссориться.

— Не подходи!.. Я предупредила тебя, смотри!

— Хорошо, поговорим на расстоянии. Ну, я виноват, я и каюсь, прошу прощения. Больше этого не будет. Точка?

— Нет. Я не могу простить. Уходи.

— Мы связаны одной веревочкой, и порвать ее невозможно… Ну, мой грех, я чересчур загляделся на тебя сегодня и… ну, голову потерял, что ли… Виноват. Виноват очень. И прошу прощения. Представь себе, что ничего не было, Наташа, и никогда ничего больше не будет. Давай кофе пить. Ты так хотела горячего кофе, сладкого-пресладкого…

— Больше не хочу. Убирайся!

— Нам с тобой всерьез поссориться, разойтись?.. Да это же величайшая глупость… И беда!.. И для тебя больше, чем для меня… Ну, хватит, хватит, Наташа… Что ты в самом деле!

— Убирайся лучше… Я ни о чем не хочу и не могу сейчас думать. Убирайся вон немедленно, а то я не знаю, что сейчас сделаю… Слышишь?

— Ну и дура.

Румянцев медленно обошел стол среди комнаты, взял шляпу с крышки рояля, неторопливо направился к двери и все поглядывал назад, надеясь, что Наташа одумается, испугавшись разрыва, удержит его.

Нет, она оставалась недвижной у подоконника, спиной к нему, с кофейником в угрожающе вытянутой руке.

— Дура! Локти себе кусать будешь! — со злобой сказал он и ушел, хлопнув дверью.

В комнате у Коли Харламова две недели молчит магнитофон. Сегодня после долгого перерыва опять сошлись студенты, но держатся они тихо, говорят вполголоса, почти шепотом. Исключение составляет один Рыжий брат, чья гортань просто не приспособлена к сдержанным тонам. Но, когда он вмешивается в общий разговор со своей резкой и пронзительной скороговоркой, ему приходится тут же умолкнуть под испуганными взмахами Толиной руки: в квартире тяжелобольной.

— Не после, а до, товарищи! Непременно до! — настаивал Толя Скворцов, и, так как твердая его решимость приходила в слишком большое противоречие с необходимостью говорить шепотом, он крепко сжал кулак.

— А-а-а-а, — безнадежно проворчал Русый брат, — ни черта не выйдет! Соберешь разве народ перед самым отъездом на практику?

Речь шла о последнем в году комсомольском собрании, которое Толя, секретарь курсового бюро комсомола, назначил на завтра.

— Конечно, — поддержал Русого Коля, — всего лучше будет собраться после практики. Подведем тогда общие итоги за год — и все.

— Законно! В порядке! — громко пискнул Рыжий. — Ей-богу, давайте после практики, потому что…

И снова ему пришлось умолкнуть под встревоженное шипение нескольких товарищей.

— Спорить не приходится. — Толя строго оглядел присутствующих. — Собрание уже назначено. Вот! И оно состоится, очень важное на этот раз собрание. Все!

— Какое там важное! — насмешливо заметил Коля. — Важное! Знаем наперед.

— Ничего ты не знаешь. Надо нам наконец поговорить по душам?.. Вот… И я все выложу на этот раз, будь что будет!

— Задумала синица море зажечь, — спокойно произнес один из студентов у окошка, Лениво перелистывая свежий номер «Огонька».

Тут Настенька просунула голову в приоткрытую дверь, тихонько позвала Колю к телефону. Он пошел, но уже минуту спустя вернулся, сказал, обращаясь к Толе:

— Тебя!

— Как меня?.. Почему?.. Кто?.. — опешил и даже встревожился Толя. — Кто это может быть?

— Субботина Наташа. Она говорит: «Если я тебя увижу»… Ну, я сразу и сказал, что ты здесь, у меня… Живо! — энергично мотнул Коля головой в сторону двери.

В коридоре, где находился телефон, беда квартиры ощущалась еще нагляднее: то бесшумно прошмыгнет Настенька с фаянсовой «поилкой» для недвижных больных, то медицинская сестра в белом халате и косынке понесет на кухню кипятить шприц, то покажется сама Варвара Алексеевна, Колина мама, очень похудевшая, с большими горячими глазами, с горя похожая теперь на маленькую девочку.

— Слушаю, — как можно тише произнес в трубку Толя, прикрыв рот ладонью.

Наташа попросила прийти к ней завтра вечером — ей это очень-очень нужно…

Он хотел объяснить ей, что завтра, к сожалению, никак прийти не сможет, что единственный вечер, которым он еще вправе располагать, это сегодняшний, потому что завтра комсомольское неотложное собрание, а там поездка на практику, и сборы, и множество мелких домашних дел на прощанье… Но для всего этого понадобилось бы слишком много времени, а у бедной хозяйки дома, вновь промелькнувшей по коридору, такие печальные, полные страданий и укора глаза. В самом Наташином голосе уловил Толя нечто особое, тревожное, — таким тоном о пустяках, о бесцельной, ради одного развлечения, встрече не просят. И он торопливо ответил: