Арон Эрлих - Молодые люди

Седьмой говорит, — и боже мой, что они несут, какими словечками изъясняются!.. Грубость, непременно грубость в основе и хамский тон в подробностях. Один пригласил девушку в театр, но постыдился милого слова «девушка», предпочел сказать «баба»: «Со мной была баба, понимаешь!» Другой пустился рассуждать о литературе, — не нравятся ему нынешние литераторы: «плетут они свои штуковины» будто бы по раз навсегда заданному трафарету. Третий жаловался на отца, обрисовал его нестерпимым деспотом, а, наверное, отец у него славный труженик, умный человек, не на шутку встревоженный жалким уровнем культурных запросов сына… Как именовал сын-студент отца-токаря, надоевшего ему своим запоздалым воспитательным рвением? Сынок с усмешечкой, в которой таилось достоинство и превосходство, в которой высказывались «и смех и грех» будто бы неизбежного, вечного разлада между старым и новым поколением, называл папашу «канючкой», «нудной старой перечницей». «Ни черта не понимает, понимаешь, а учит!»

Толя готовился уже к новому выступлению: «Вдумайтесь, что и как вы здесь говорите!», рассчитывая повернуть этим ход собрания по иному руслу. Он решил пропустить еще одного оратора из племени «нюмбо-юмбо», а там, если товарищи его и единомышленники по-прежнему будут только выжидать и забавляться, он воспользуется своим правом председателя… И уже поднялся Толя со стула, настойчиво и призывно всматриваясь в зал… Он поискал Веронику… Где она? Ага, вон там, слева, сидит, закинув ногу на ногу и охватив колено обеими руками… «Да ну же, Вероника!.. О чем думаешь?.. Почему молчишь до сих пор?» — беззвучно шевелил он губами. Она улыбнулась ему, но улыбнулась как-то смущенно и в тот же миг отвернулась.

Несколько минут спустя Толя заметил, что Ивановский с Галей Бочаровой подымаются выше и выше, к самым дальним скамьям амфитеатра. Там, в вышине и уединении, они о чем-то горячо переговаривались. Похоже, она была чем-то очень встревожена, сдерживала и успокаивала его…

В аудитории все еще было достаточно светло. Приближение поздней летней зари сказалось лишь на полированных спинках скамей: повсюду в них угас глубинный, лучисто игравший ранее блеск.

Пылающий огромный диск солнца стал уходить за кромку самых нижних слоев в далеких облаках — говорят, такой закат предвещает непогоду на завтра, — пышный пожар красок охватил горизонт. В аудитории с этого мига быстро стали сгущаться сумерки, — включили люстры.

— Да будет когда-нибудь этой говорильне край? — крикнул Ивановский, стоя высоко, под самым потолком. — Чикаемся и чикаемся… До каких пор торчать нам здесь? Скворцов, ставь точку!

Высматривая из-за спины Ивановского, Галя умоляюще притронулась к его локтю, — он грубо отстранил ее.

— Хватит наконец! — продолжал он. — Скворцову, видать, только и заботы — показать, какой он у нас хороший, какой правильный. Предлагаю резолюцию: отметить, что наш секретарь — чистый ангел во плоти. И давайте разойдемся… Хватит!.. Хлопот ведь у всех по горло.

Собрание запротестовало. Во множественных выкриках на разные лады выражалось возмущение недостойной выходкой Ивановского и самым тоном его слов. Тогда Ивановский, перекрывая шум своим звонким и властным голосом, заявил, что ему вообще непонятно, как это ребятам до сих пор не осточертели всякие благородные, распрекрасные словеса, а что он сыт по горло, до отвращения и тошноты, этой театральной и благонамеренной декламацией.

Толя долго стучал карандашиком о графин, пока добился порядка и тишины на собрании.

— К сожалению, — заметил он, — мы пока не слышали особо благородных слов. А они будут, я не сомневаюсь… Ивановскому не хочется? Он внес предложение закрыть собрание? Хорошо, подчиняюсь правилам демократии и ставлю предложение на голосование.

Проголосовали, единогласно решено было собрание продолжать. И именно в эту минуту Толя обнаружил среди поданных ему записок просьбу Вероники дать ей слово. Наконец-то!

— Ларионова! — объявил он вне всякой очереди.

Она не ожидала, что это последует так скоро, и с недоумением вскинула голову: не ошибка ли?

Толя повторил:

— Вероника!

Она была сегодня в жакете. Костюм не шел к ней, она казалась в нем совсем крохотной. Угловато подвигаясь к ступеням помоста с ковровой красной дорожкой, она все оглядывалась, точно боялась упреков в столь очевидном покровительстве.

— Вот… — начала она неловко, в явном смущении. — Сказать хочется многое, да боюсь, товарищи устали… А ведь очень важный разговор! И жаль… так жаль, что у нас нет времени и мы не можем уделить такому разговору несколько вечеров подряд…

— Еще бы! — крикнул кто-то, и Вероника на несколько мгновений умолкла, высматривая, кто ее прервал.

— Да… Так вот… — продолжала она. — Здесь Толя Скворцов, да и другие тоже говорили: игра… злая игра!.. Не знаю, — ощупывала она рассеянно края кафедры, — мне кажется, это просто так, в самоутешение говорится… Студенчество — и вдруг лексикон пивных, а то и вовсе каких-нибудь блатных малин… Игра! — пожала она плечиками, и усмехнулась, и предложила собранию хорошенько вдуматься о чем и как говорили сегодня студенты…

Так Вероника предвосхитила Толины мысли, но он ничуть не посетовал на нее за это. Напротив, он оживился, благодарный, он торжествовал за своим председательским столиком. «Я знал, Вероника!.. Какая же ты умница! Спасибо тебе… Правильно! — мысленно ободрял он ее. — Говори, всыпь всем этим сполна, говори вот так сколько душе твоей угодно, я не напомню о регламенте!»

Миновали первые нерешительные минуты, когда Вероника еще осторожно нащупывала ход собственных мыслей. Теперь она заговорила смело и резко.

— Игра? Шалость? Безобидная забава? — спрашивала она, непринужденно облокотившись о покатую плоскость кафедры. — Да какое же это невинное баловство, если оно оборачивается в вызов, а чаще — в сопротивление, а то и в открытую войну против всего лучшего, всего самого дорогого, что накопили наши деды и отцы?

Глаза ее возбужденно блестели. Она перемежала речь короткими паузами и вопросительно оглядывала аудиторию, точно выжидала, не последует ли возражений.

— Известно, что у нас готовят больше специалистов по всем областям знаний, чем в передовых капиталистических государствах, вместе взятых. Об этом с завистью и с тревогой пишут в своих газетах и американцы и англичане. Вон какой выстроили для нас новый университет! В этих аудиториях открыты перед нами пути к вершинам современной науки. И, несмотря на все, мы встречаем среди нас любителей блатной жизни, охотников укрываться в бездумную, варварски опустошенную жизнь, предпочитающих щеголять грубыми, разнузданными инстинктами!.. У наших «нюмбо-юмбо» свои нормы поведения — хулиганские нормы, и свой особый язык — блатной язык. Бороться за них, спасать их, вправлять им мозги, привлекая их к общему делу? Но попробуйте заинтересовать их каким-нибудь полезным общественным делом! Нет, не найти ничего такого, что пришлось бы им по душе. Ничего! От всего они отворачиваются, все осмеивают…