Арон Эрлих - Молодые люди

Тугая прическа Вероники уходила к затылку в уложенный толстый кренделем узел. На висках волосы, выбиваясь из заколок, пушились золотистым дымком.

— Мне приходилось видеть, — говорила она, — как радуются наши «нюмбо-юмбо» тому, что дикарский словарь их постепенно разрастается: уже сорок два слова они насчитывают, уже пятьдесят семь слов!.. Какая радость!.. Какое торжество!.. Некоторые начинают составлять толковый словарь… Так возникает и мало-помалу утверждается особый культ одичания…

Продолжая свою речь, Вероника стала отыскивать причины столь демонстративного самооглупления, столь постыдного уклонения от истинно высокой и чистой жизни в злостное одичание. Тут, верно, и мальчишеская бравада: страна живет вот так, а мы всем назло и себе на увеселение будем держаться вот этак… Тут и недостатки воспитания, обидные просчеты школы и семьи, застарелые, запущенные грехи родительские и педагогические… Тут, должно быть, и извечная, во все времена и в любых условиях свойственная юности тяга к протесту, жажда противопоставления, ложно направленная.

— Хочется проявить себя, — говорила Вероника, — да как-нибудь по-особенному, поострее! Подавляющее большинство находит, конечно, применение своим молодым кипучим силам в общей жизни страны. А некоторые… Много ли их или мало?.. Не будем задаваться подобным вопросом. Потому что в самой постановке такого вопроса уже кроется малодушное желание утешиться, отмахнуться от беды, отвести от себя чувство стыда. Много ли среди нас «нюмбо-юмбо» или это явление совершенно исключительное, жалкое, ничтожное по своим размерам?.. Все равно! Раз они есть, раз находятся советские юноши и девушки, облюбовавшие себе насквозь эгоистический, чужеродный, лишь понаслышке усвоенный образ жизни каких-то заокеанских молодчиков… раз есть среди нас, — со все возрастающим возбуждением говорила Вероника, — есть люди, с удовольствием валяющиеся в грязи и готовые вот-вот захрюкать, мы не можем не встревожиться за них, за все их будущее…

Вероника опять умолкла и потом в глубокой тишине совсем уже другим, не ораторским, а глубоко домашним голосом обратилась в зал.

— Олег Ивановский! — позвала она. — Ты здесь?

Она никогда прежде не называла его на «ты», но так сказалось, к собственному ее удивлению.

— Ивановский, где ты?.. А-а-а-а! — с удовлетворением отметила она, отыскав его в высокой глубине амфитеатра. — Очень хорошо, что ты еще не ушел. Скажи, пожалуйста, что ты имел в виду… Ты сказал, что тебе осточертели… именно так ты и выразился: тебе осточертели всякие прекрасные слова! Что ты хотел этим сказать?

Дожидаясь объяснений, она умолкла. Вместе с нею ждала и вся аудитория. Многие студенты испытующе и без улыбок следили за парочкой, уединившейся на самом верху.

Ивановский молчал.

— Все, что я сегодня наговорила, например, это как, по-твоему? Тоже так называемые прекрасные слова? Декламация?

Опять текли секунды молчания, казавшиеся такими долгими. Галя Бочарова что-то тревожно нашептывала своему соседу. Но сам Ивановский, перегнувшись над спинкой следующего перед ним пустого ряда, с намеренной, вызывающей беспечностью барабанил пальцами по полированному дереву и молчал.

Вероника так и не дождалась ответа. Снова заговорив, она произносила теперь слова тихо и медленно, придавая каждому из них особую значительность:

— Товарищи, какая-то часть молодежи, малая или вовсе ничтожная — повторяю, не будем сейчас вдаваться в подробности, — отбилась от общего пути. Будем бороться за них, не утаивая, не замалчивая, не стыдясь беды… С какой стати, спрашивается, нам шушукаться исподтишка по углам о тревожном явлении? Разве не наша советская молодежь за два года подняла своими руками тридцать миллионов целины, где вызревает сейчас миллиард пудов отборной пшеницы? Разве не руками той же молодежи строятся новые города, новые заводы и фабрики, новые рудники, шахты, железные и шоссейные дороги, строятся и на Дальнем Востоке, и на Крайнем Севере, и на далеком Юге? Так почему же при этакой богатырской мощи нам бояться маленькой, но постыдной, всеми ощущаемой язвы на нашем теле? Чтобы враг не обрадовался, что ли? Как бы он не потешился злорадно? Да пускай его!..

Вслед за Вероникой выступило еще много студентов и студенток с обличением «нюмбо-юмбо». Было уже около двенадцати ночи, когда собрание закрылось.

Поздно.

Конечно, на автобусную остановку — вон у того большого дома напротив — придет еще много машин. Но сколько бы Наташа ни выглядывала из-за занавески в своей комнате, не увидеть ей среди высаживающихся пассажиров Толи.

Условленный срок миновал, потом прошло еще полчаса. Потом Наташа загадала, что если Толя не будет в одиннадцать — значит не бывать ей Марией в «Бахчисарайском фонтане»… Пробило одиннадцать — Толя не пришел.

Кончено.

Она приготовила постель, разделась, погасила свет на своей половине комнаты, укрылась с головой легким летним одеялом.

Все кончено. Вот уже неделя, как Румянцев не приходит на репетиции. Полина Ивановна держится неприязненно и с заметным раздражением повторяет изо дня в день одно и то же: «Сегодня, милочка, работать не будем». За всю неделю лишь один раз она прошла с Наташей и Люсей сцену Марии и Заремы из последнего акта, да и то наскоро, без всякого увлечения, без единого замечания. А Люся Пояркова, прощаясь после репетиции за воротами школы, как бы невзначай, но со злорадным огоньком в глазах сказала, что очень торопится, потому что сегодня вечером танцует «Болеро» с Румянцевым. Они опять вместе! Ну и пусть… Пусть…

А в эти самые мгновения Вероника рассталась с Толей на Калужской площади, откуда расходились их пути домой. Она уехала автобусом, а он некоторое время еще постоял в нерешительности. Площадь к ночи начинала заметно пустеть. Нечего было и думать о встрече с Наташей в такой поздний час, но… И Толя спустился в метро. Здесь, сидя на гранитном диване в ярко освещенном тоннеле, под грохот пролетающих поездов он набросал Наташе записку — объяснил, как все складывалось вчера и сегодня, просил ответить ему по адресу биологической станции, что с нею приключилось и чем он может быть ей полезен… Да! Именно так: увидеться уже невозможно, но он побывает у самого ее порога, опустит записку в почтовый ящик на ее двери…

А Наташа все маялась в бессоннице. Который шел час? Двенадцать давно пробило, — это она хорошо помнила, но сколько еще прошло времени?

«Нет, какая гадость!» — неотступно терзали ее одни и те же мысли.

Добрые нашептывания, щедрые посулы, полные, казалось, такого дружеского бескорыстия, самая сердечная озабоченность, а за всем этим… Ах, голубушка, ты возмутилась?.. Даже надавала по щекам! Ах, вот как! Ну, так пеняй на себя, ничего тебе не будет. Никакой Марии! Никакого «Фонтана»! Локти себе кусай… «Ну и пусть, пусть!» Девушка ворочалась под одеялом с боку на бок. «Да только мы еще посмотрим! — вдруг пригрозила она. — На репетициях была Троян? Была!.. Ну, так мы еще посмотрим! Осенью видно будет…»