Арон Эрлих - Молодые люди

Две недели — всего лишь треть срока, отпущенного для практических занятий, но Коля уже начинал томиться от однообразия лесной жизни. К тому же и руководитель группы, молодой аспирант, время от времени знакомившийся с его тетрадкой, часто придирался к нему, с удивительной прозорливостью угадывал в его записях вялость, скуку, принужденность. Вежливый и снисходительный ко всем другим студентам, он с неизменной строгостью держался по отношению к Коле и однажды, внимательно полистав его записки, с плохо скрытым раздражением сказал: «Боюсь, вы ошиблись в выборе факультета, товарищ. Советую вам поразмыслить, пока не поздно». Коля загадочно улыбнулся, но ничего не ответил.

Час спустя, когда уже снижалось солнце, Коля, очень разозленный, отправился в глубь леса и долго бродил один среди розовеющих и вдали как будто дымных сосен.

«Поразмыслить!» И без всяких размышлений, но с полной убежденностью он может высказать свое мнение о ботанике: глупа наука, которую надо зубрить по строчкам!

Верескоцветные, «Ericales», восемьдесят родов, полторы тысячи видов, изволь все запомнить. Или семейство коноплевых, «Cannabinacea», надо знать назубок, что это растения двудомные, что мужские экземпляры несут метельчатые соцветия, а на женских особях соцветия сложные, образованные пазушно расположенными дихазиями… Дихазии!.. А черт его знает, что за штука такая! Опять из головы вон!..

В школе Харламов был всегда первым. Почему? Да потому именно, что никогда не был угрюмым зубрилой. Способность все схватывать легко, на лету, природная общительность и склонность к словесным забавам покоряли всех, заставляли каждого прислушиваться к нему с уважением, с почтительностью, а то и с восхищением. А теперь… дихазии всякие сковали его по рукам и ногам! Не выучил, не вызубрил — не помогут никакие способности, никакая фантазия, ничто…

Сколько уже раз, движимый уязвленным самолюбием, давал себе слово Коля Харламов работать как следует. Но выдержки хватало самое большее недели на две, а там опять его одолевала привычная, уже закоренелая беспечность, брала свое жажда легкой жизни…

Вернувшись в палатку, Коля нашел в этот вечер новое письмо от матери. Очень взволнованная, она писала, что отцу хуже, умоляла отпроситься немедленно хотя бы на несколько дней. Легко угадывалось, что мать была в отчаянии, слова обрывались на начальных слогах либо состояли из одних согласных, и приходилось гадать над некоторыми из них, как над таинственными ребусами… Значит, отцу в самом деле худо?

Но вместе с этой мыслью, вместе со страхом за собственную будущность без отца — страхом, впервые закравшимся в сердце, — где-то подспудно шевельнулась и радость оттого, что на законнейшем основании можно удрать из лагеря, подальше от надоевшего придиры аспиранта, пусть хоть и на очень короткое время.

В бурном приливе энергии он в какие-нибудь полчаса покончил со всеми хлопотами, — поговорил с кем следует, выразил, где надо, сыновнее горе, показывая письмо и цитируя наиболее печальные его подробности… Русый в палатке, наблюдая, как Харламов запихивает в портфель необходимые для города вещи, начисто забыл о причине отъезда и откровенно позавидовал товарищу, даже выразился так: «Везет, же человеку!»

Коля резко обернулся, с возмущением глянул на Русого брата. Но тот не почувствовал никакой вины и добродушно вызвался проводить товарища. Вскоре они вместе оставили лесную опушку с палатками, добрались к усадьбе биологической станции, потом вышли в открытое поле, сплошь красное под клевером и расчерченное узенькими пыльными тропками, разбегающимися в разные стороны — к речке, к поселку на ее берегу, вдоль леса, к железной дороге, на шоссе…

Под Русым тропка густо дымила, виною тому была шаркающая, стариковская походка: Русый был до крайности ленив, он завязывал шнурки своих ботинок раз навсегда таким образом, чтобы можно было без всяких хлопот, даже не нагибаясь, сбрасывать ботинки и снова надевать их, как калоши, а от этого обувь, свободная на ногах, не позволяла слишком отрывать ступни от земли.

— И музыку сегодня послушаешь! — позавидовал Русый.

— Скажешь тоже! Музыка!.. Когда у меня, может быть, отец умирает!

— Ну, уж и умирает. Обойдется. В натуре! Я сколько про такие болезни слышал, отлеживаются люди.

Касса на станции была закрыта, до ближайшего поезда оставалось еще порядочно времени. Приятели разгуливали в ожидании по высокой, дощатой площадке перрона.

— Поскорее бы каникулы! К чертям собачьим все учебники, конспекты, практические занятия!.. Устал, — пожаловался Коля.

— А ты куда нацелился нынче? — спросил Русый. — Опять на Рижское поедешь или на Черное?

— «Нацелился»!.. Какой ты чудак, ей-богу. Тут сам не знаешь, на каком свете находишься: стипендии — крест, у папаши — спазмы. Такое мне может быть море! — невольно снова обратился Коля к печальным размышлениям.

Но Русый слишком привык почтительно завидовать семье ученого инженера, преклоняться перед несравненным уровнем жизни своего счастливого товарища, обладателя и магнитофона, и обширной коллекции джазовых пластинок, и самого лучшего радиоприемника.

— Да ну! Еще ты тоже будешь Лазаря петь! — решительно отказывался он поверить в беду.

В последнюю минуту, когда немногочисленные пассажиры устремились с площадки к распахнувшемуся окошечку кассы, Русый вдруг заволновался, попросил:

— Бери два билета, на денек и я смотаюсь… Ни черта!.. Как-нибудь тут обойдется… Слышишь?

Издалека уже доносился трубный звук надвигающейся электрички…

Дома Колю встретила мать. Припав к его плечу, она затряслась в беззвучных рыданиях. Несколько минут спустя, войдя в отцовскую спальню, Коля увидел больного в постели таким же, как в день отъезда на практику, ни хуже, ни лучше, — вытянувшееся, желтое, с резко обострившимся носом лицо, раскрытый рот, тяжкое, короткое дыхание.

— Коля? — безучастно произнес больной, сохраняя на лице настороженное выражение, как будто он напряженно вслушивался в биение угасающей жизни в собственном теле. — Ты?.. Почему?..

Сын бегло переглянулся с матерью, ответил:

— Приехал помыться… ну, и еще кое-какие мелкие дела… Как ты себя чувствуешь, папа?

— Ни о чем не спрашивай, — вмешалась Варвара Алексеевна. — Отцу нельзя говорить, это очень утомляет его.

Но отец уже ответил:

— Хорошо. — И тут же поправился: — Лучше.

Только эти два слова произнес он — и еще больше обессилел, веки его тяжело сомкнулись.

Мать и сын опустились в кресла перед постелью, обмениваясь только взглядами.

Легкое одеяло покоилось так недвижно и плоско на постели, точно под ним уже ничего живого не оставалось.

Потом Коля поднялся с кресла и бесшумно на цыпочках вышел из спальни. У себя в комнате он долго сидел у раскрытого окошка. Что ж теперь будет? Злые мысли одолевали его. Слишком рано отец бросает их на произвол судьбы — в 48 лет! Да, у других это возраст наибольшего расцвета сил, а тут… Пока отец был здоров, мать всегда заботилась о нем, безотказно покровительствовала всем его прихотям, даже дорогостоящим, и неизменно защищала его, когда на отца находил припадок педагогического благоразумия и расчетливой осторожности. А с тех пор, как началась эта болезнь… Что же будет, если отец не поправится?..