Арон Эрлих - Молодые люди

Спасаясь от этих мыслей, Коля включил магнитофон. Одна пьеса сменяла другую в перематывающейся без остановок ленте, звуки множились, складывались, окутывая сознание все более плотной завесой. Ритмам блюзов и фоксов подчинились сначала руки, обнимающие колено, пальцы принялись легонько отщелкивать синкопические переходы. Потом вступили в дело носки одной и другой ноги, ритмически вздрагивая и пристукивая. А там вскоре губы сложились дудочкой и отозвались тишайшим свистом. Сидя, Коля покачивался, пристукивал, пощелкивал, присвистывал, поводил плечами. Теперь звуки густой стеной отгородили его от мира, от всяких мыслей — никаких больше мыслей! — и тогда не стало доступа в сердце и чувствам — ни горю, ни состраданию, ни страху.

Робкий стук в дверь, — Настенька передала просьбу матери — чтоб тише! Коля машинально притронулся к ручке регулятора. Покой и бездумье были сразу нарушены. Настенькино посольство прервало одно лишь подсвистывание (диски крутились по-прежнему), — но уже образовалась щель в защитном звуковом барьере, и в щель эту тотчас проникла все та же мысль: как легко, как беззаботно и весело складывалась жизнь прежде, а теперь…

Но Коле Харламову и теперь хотелось прежнего, хотелось во что бы то ни стало.

Русый скоро придет, обещал принести коньячку, вдвоем можно будет немножко «покушать», с музыкой на малую силу (не поддаваться же полностью маминым капризам!), — так хочется забыться хоть чуть, не думать об отце с его болезнями, об университете и с ним связанных неприятностях, унижениях и разочарованиях.

Вскоре мать пришла к сыну с упреком — неужели нет у него совести?

— А что такое? Что еще случилось на свете? — крайне удивился он.

— Закрой музыку, — приказала мать.

— Почему? Сказано — тише, я сделал.

— Коля… Не мучь отца.

— Оставь, мама… Я за закрытой дверью… И регулятор только чуть-чуть… Даже смешно!

— Как ты вообще можешь: музыка, когда в доме такое!

— В конце концов, — внезапно рассердился он, — не понимаю, чего ты хочешь… Вон за окном стрижи мечутся, пищат. Ну, запрети им! Запрети, все запрети, раз отцу так плохо.

Она умолкла, — казалось, вдумывалась, проверяла — да точно ли сказано было то, что сказано, или ей показалось. Потом прикрыла лицо руками и выскочила из комнаты сына.

Несколько минут спустя он все-таки щелкнул выключателем, — вместе с угасшим зеленым глазком задохлись в единый миг и звуки. Коля прошелся по квартире, заглянул еще раз к отцу. Тяжелая штофная занавеска на окне была уже задернута, мягко светил торшер под лиловым зонтом — и в комнате задолго до положенных сроков наступила ночь.

Больной слабым шевелением руки указал сыну на кресло перед постелью. Коля шагнул по толстому, пружинящему под ногами коврику, сел. Отцовская рука легла ему на колено. Коля приласкал эту смуглую горячую руку с длинными пальцами, с кустиками темных волос на суставах. Отец смотрел пристально и грустно, но вдруг улыбнулся, и таким добрым, кротким стало его лицо.

— Мать в обработку берет? — сочувственно, с тягучими паузами после каждого слова спросил он и движением пальцев на колене — бережным, дружеским, ободряющим движением — выразил недосказанное: «Пустяки! Мне лучше».

Вновь собравшись с дыханием, он попросил:

— Я помолчу. Ты рассказывай. Как там у вас… на практических…

Коля стал рассказывать, и, как всегда, в его описаниях дело выглядело отлично, жизнь на биологической станции принимала в его изображении куда более интересный характер, чем на самом деле. Получалось, что препарирование растений, слежка за птичьими выводками и даже сама нудная фиксация наблюдений в тетрадке доставляют ему ни с чем не сравнимое наслаждение.

И опять в спальню вошла мать, — вошла осторожно, бесшумно, — шепнула, что врач велел не развлекать больного.

Коля прервал на полуслове, поднялся с кресла, медленно и все оглядываясь, отходил к двери, отец не удерживал его.

Ступив за порог отцовской спальни, Коля как бы вернулся из ночной поры к долгой летней заре. Где же Русый брат, черт бы его побрал! Похоже — не придет он? Но, когда стемнело кругом, Русый явился, пришел он без обмана — с коньячком. Был в свежей сорочке, в чистых штанах, светлые его волосы оставались еще влажными, он побрился, от него пахло одеколоном. На шутливое замечание приятеля по этому поводу младший Голубов ответил с брезгливой гримасой: «Да ну! Там такая война была!» Оказывается, мать пришла в совершенное неистовство при виде «запсовевшего», по ее выражению, сына и не «выпустила его из дому, прежде чем он не вымылся, не побрился, а потом пришлось еще сколько дожидаться, пока высохли отстиранные матерью от всей грязи, от всех пятен синие штаны и приняли у нее под утюгом вот эти аккуратные, жениховские складки…

Коля пошел в кухню к Настеньке, долго ссорился с нею, но ничего не добыл, кроме холодной каши и копченой колбасы. Были, правда, у нее в холодильнике цыплята, но еще сырые, были еще творог и сметана — материал, к коньяку непригодный.

Товарищи заперлись в комнате на ключ. Коля выговорил себе колбасу, а пшенную, комками слипшуюся кашу предоставил гостю. Конечно, опять запустили магнитофон, в чайные стаканы разлили золотистую, ароматную, даже на вид жгучую влагу, — и пошла беседа. Впрочем, можно ли назвать беседой разговор неосмысленный, бездумный, случайный, скачущий с предмета на предмет, да еще прерываемый часто подсвистыванием, когда с магнитофона выдавались особо полюбившиеся мотивы?

— Да, скорее бы каникулы! — вздохнул Русый и вспомнил: — Ох, в прошлом году на каникулах лафа вышла!

Склонившись над самым краем тарелки, он ложкой забрасывал себе в рот комковатую пшенку. Ложку в его руках, собственно, следовало бы переименовать в метелку — так действовал он ею, сметая, перегоняя кашу с тарелки себе внутрь.

— Прожил за так в доме отдыха, честное слово… Вот смеху было!

Один из его друзей в прошлом году поехал с путевкой в подмосковный дом отдыха, а он присоседился к нему и обманным образом прожил две недели… И еще на бильярде там подвизался, на интерес порядочно обыгрывал желторотых портачей…

Потом разговор перескочил на тему о том, как «габони» добыть, то есть денег, если их нет и не предвидится. По мнению Русого, у Коли непочатый край возможностей. Взять хотя бы стеллажи в коридоре с отцовскими книгами. Да с одних этих полок, гнущихся под двумя и тремя рядами ценных трудов по технике, можно чемоданами таскать книги к букинистам, никто ничего не заметит.

— За Тольку-праведника! — как бы подытоживая эту часть разговора, чокнулся Харламов, сузив темные, смеющиеся, блестящие глаза, хлебнул сразу полстакана, содрогнулся, задохся от опалившей гортань влаги, громко стал выдувать из себя воздух, потом ухватил ломтик лимона, начал жадно сосать его, весь сморщившись от нестерпимо острой, закипающей во рту кислоты. — Фу-у-у, здорово!.. Насквозь прошибло!.. Вот, говорю, Праведник послушал бы нас, то-то взвился бы!.. Да?.. До нагорной проповеди!