Арон Эрлих - Молодые люди

— Наташа! — окликнула ее из-за перегородки проснувшаяся бабушка. — Наташенька, ты что там?

Она замерла, притворяясь спящей.

— Наташа!

Она не отзывалась и еще раз, уже с расчетом, вызвала звон пружин внутри старенького дивана и мерным, притворно громким чередованием вдохов и выдохов постаралась обмануть и успокоить бабушку.

Но вдруг она совсем явственно уловила чьи-то шаги в коридоре, подле самой двери, потом шорох и таинственную возню над почтовым ящиком. Она соскочила с дивана. На ходу надевая халатик и поспешно запахивая полы его, подбежала к двери, прислушалась.

— Кто там? — замирая от надежды, шепнула она. И громко, радостно крикнула: — Минуточку!.. Я сейчас! — лишь только уловила желанный голос.

Она торопливо оделась под заглушенные бабушкины упреки и выскочила в коридор. В первую минуту она решительно не знала, что сказать, как выразить свою благодарность. Коридор с длинным рядом нумерованных дверей был в эту ночную пору пуст и грязен. Ее оскорбляли брошенные на пол окурки, скомканные бумажки, всякий иной мусор… Нет, нет, не здесь!.. А Толя тянул ее за руку, — кажется, к подоконнику, — и что-то объяснял, в чем-то оправдывался… Почти не слушая его, она звала:

— Пойдемте отсюда… К нам сейчас нельзя: бабушка спит… Пойдемте скорее на улицу…

И опять, как после концерта, бродили они по ночной Москве, а потом уселись отдыхать в сквере с памятником героям Плевны.

— Как хорошо, что вы пришли, Толя! — еще раз поблагодарила она.

Они сидели рядом, так близко. Кепка на нем сдвинута на затылок. Куртка с застежкой-молнией раскрыта, и у самого основания шеи четко обозначилось углубление — нежная, теплая, влекущая к себе ямка. Ой, как хочется притронуться пальцем к этой милой ямочке!.. Наташа крепко зажала обе руки между коленями, чтобы не дать им воли. Она с изумленным и в то же время вопросительным выражением смотрела на Толю, точно ждала от него объяснений — да что же такое творится с нею?

— Наташа, вы так и не сказали мне… — начал он.

— Слушайте, Толя! — перебивая его, воскликнула она как бы во внезапном озарении. — У нас сезон окончился, и концертов у меня больше никаких не предвидится, так уж получилось… Знаете что? Давайте теперь встречаться часто-часто, по возможности каждый вечер… Хорошо?

— Прекрасно!.. Но так жалко, Наташа… именно теперь придется проститься с вами на целых полтора месяца.

Он объяснил почему.

— Уезжаете завтра? — переспросила она. — Уже на рассвете?

— Точнее — не завтра, а уже сегодня!.. И поэтому объясните, пожалуйста, — что такое с вами случилось?.. Я все-все сделаю для вас.

— Нет, нет, мне ничего не надо.

Он с упреком покосился на нее. Кажется, и сейчас он отчетливо слышит, как звучал ее голос по телефону. В нем были слезы. Да и самые слова были такие особенные, такие тревожные: «Приходите непременно, мне очень-очень нужно!»

— Ну, не знаю… То есть знаю, конечно, — быстро поправилась она, отворачивая вспыхнувшее лицо. — Знаю, но не хочу и не могу вспоминать… Было и прошло! — с особой значительностью произнесла она и постаралась улыбнуться. — Было такое, о чем не расскажешь никому на свете, даже самому близкому человеку.

Да что же это? Она повторяет его собственные слова. Повторяет, видимо, с нарочитой, подчеркнутой, шутливой точностью… Так вот в чем дело! Милый друг, она очень встревожена его тайной и, хитро маскируясь, с продуманной осторожностью укоряет его за скрытность, недопустимую, обидную между такими близкими, как они, друзьями… Уже сам он вполне переборол в себе обиду, а она, Наташа, дорогая Наташа, столько дней живет в тревоге за него, втайне гадает, тужит, томится…

Глубоко тронутый этой мыслью, он сказал:

— Верно, Наташа… Верно, мы связаны такой долголетней дружбой, что грех отгораживаться недомолвками.

Он взял ее руку, теплую, покорную, бережно стал ласкать ей пальцы и так, не выпуская ее руки, с улыбкой, с грустной усмешкой над самим собой рассказал всю историю своей любви и ненависти.

Широкие дорожки сквера, освещенные подвешенными на высоких столбах фонарями и затененные кронами цветущих кленов и тополей, были пустынны: ни единого прохожего! Далеко за кустами боярышника, высаженного в строгую линию по ту сторону заржавленной чугунной ограды, по временам еще двигались разноцветные огни запоздалых автобусов и троллейбусов.

— Было и прошло! — повторил Толя и вдруг почувствовал, что Наташина рука стала вялой, холодной. — Неужели вы и сегодня озябли? — удивился он.

— Нет, нет, что вы… Сегодня совсем теплая, тихая ночь… Который теперь час?

— Скоро два.

Она как будто заторопилась, повозилась в сумочке, что-то отыскивая.

— Подумайте, Наташа, как давно мы знаем друг друга! Я и Алеша, мы были ведь еще совсем детьми, мальчишки… Помните, как встретились мы в садике при вашей школе?

Она молча кивнула, и, хотя на лице ее не появилось даже тени улыбки, он рассмеялся, сказал:

— Дело прошлое, а ведь Алеша, даром что маленький, уже и тогда был по-настоящему влюблен в вас… Ого! Еще как! — горячо уверил он, заметив на лице ее удивление и испуг. — Неужели вы сами тогда еще ничего не замечали?..

Она поглядела на него пристально и грустно. Потом усмехнулась, вздохнула, ответила:

— Нет, не замечала.

И вдруг поднялась со скамьи.

— Пойдемте, — сказала она, — а то уже поздно.

В подмосковном сосновом бору раскинулся летний лагерь университетской биологической станции. В одной из многочисленных палаток, теснящихся на опушке, жили Рыжий брат, Русый брат, Праведник, как окрестили с последнего комсомольского собрания Толю Скворцова, и единственный из всей компании еще сохранивший в неприкосновенности свое природное имя — Коля Харламов.

Дни проходили в сборах и классификации растений, в многочасовых дежурствах-засадах по кустам, когда приходилось зорко наблюдать за птичьими гнездами, отмечая с карандашом в руках каждый вылет родителей за кормом, каждый возврат их к неугомонному в голодном писке потомству и самый корм, все виды его — стрекоз, червей, мушек, гусениц.

Две недели миновало с приезда на практику. Коля и Толя аккуратно брились, не ленились бегать к далекой речке, чтобы лишний раз освежиться и искупаться. Зато оба брата Голубовы вконец одичали за тот же срок. Рубахи на обоих лоснились по вороту и обшлагам от пота, от грязи и пыли, лица у них обросли светлой, поросячьей щетиной, бумажные кубовые штаны, стянутые резинками у пояса и щиколоток, были уже нещадно измяты, покрывались пятнами всевозможных оттенков, все гуще вбирали в себя мутную цвель от росистой травы, от липкой сосновой смолы, от раздавленных в ползании по кустам лесных ягод.