Арон Эрлих - Молодые люди

Русый брат помалкивал, обиженно поглядывая под ноги товарищам с видом несправедливо поносимой жертвы. Он ждал — и дождался. В его защиту заговорили сразу несколько товарищей, наперебой объясняя аспиранту, как все вышло у Сергея Голубова. И отовсюду осаждаемый столь серьезными и печальными подробностями, руководитель умолк, он поглядывал на младшего Голубова все спокойнее, все мягче, вот уже и с чувством некоторой вины перед ним, даже с зарождающимся уважением: оказывается, вовсе не злостный лентяй, не дезертир, способный дурным примером разложить группу, а верный товарищ этот Голубов, верный и чуткий в беде товарищ!

— А я очень злился на вас, Сергей Голубов, — виновато признался аспирант. — Простите, — извинился он и пошел прочь.

Он еще оставался на виду, еще мелькали, удаляясь, плоские подошвы его сандалий над желтой от крупнозернистого песка дорожке, а уже Русый в кругу товарищей озорно подмигнул ему вслед, а несколько минут спустя заново поведал товарищам ход событий в квартире Харламовых, но уже в ином, более точном варианте:

— Колькин предок, ребята, — с развязными, почти веселыми интонациями докладывал он, — дуба дал аккурат под Лещенко. «Чубчик» мы слушали… Тут, понимаешь, законно сидим, кушаем, и не что-нибудь, а коньяк первейший сорт, армянский, пятизвездный, берег его еще с Первомая, у родственников в гостях стырил… Помнишь, Мишка? — обратился он к брату за свидетельским подтверждением. — А тут… Такое дело, понимаешь… Даже допить не удалось, в бутылке с добрый стакан оставалось… Ей-богу!

И, кажется, от звука его голоса внезапная тишь охватила всю физкультурную площадку и кроны ближайших сосен. Студенты переглядывались с молчаливым смущением.

Толя в тот миг сидел верхом на скамье, да так и оцепенел с повернутой к рассказчику головой, с устремленным на него взглядом, полным вопросительного изумления: что же это — нарочитое, кощунственное бахвальство или тупость, беспримерная в своей жестокости и в своем бесстыдстве?

Люди понемногу расходились в разные стороны. Последние несколько человек еще возились на площадке, опуская сетку на столбах и метлой подравнивая истоптанный грунт. Русый еще раз угостился папиросой из портсигара Ивановского.

— И Колька позволил тебе прийти? — вытянув шею, раздельно произносил слова Толя. — Прийти с выпивкой?

— Да ну! — ответил Русый плаксивым тоном, делая быстрые затяжки. — А то я брехать стану? Ну и позвал. Что ж тут такого особенного? Кто ж его знал, что так получится!..

Поздно вечером на лесной опушке с палатками — на опушке, ярко побеленной лунным кругом, — долго бродил Толя, сопровождаемый собственной тенью. В разных местах лагеря слышал он, как поют хором, как музицируют на баянах и гитарах, как шумной компанией забавляются веселыми историями, ободряя рассказчиков громким хохотом. Возле одной из палаток Толя задержался, некоторое время прислушивался — бодрствуют еще ее обитатели? За опущенным пологом ни звука, ни шороха, а свет горит.

— Вероника! — решился он тихонько окликнуть.

Она тотчас вышла к нему с удивленной улыбкой. Была она в кофточке с длинными, стянутыми у самых кистей рукавами. Такое жаркое лето, а она рядится с неизменной строгостью, на ней всегда тугой поясок, обязательная завязка бантиком у ворота. «Почему она никогда не носит сарафанов, как все ее подруги?» — подумал Толя и сам себе объяснил это хрупкостью сложения. Слишком худенькие у нее руки и плечи слабенькие, с резко выступающими ключицами. «Должно быть, стесняется», — с братским участием, с жалостью и нежностью к ней решил он.

Вероника шепнула, что девочки уже улеглись, а она еще наводит порядок в своих тетрадях.

— А что тебе, Толя?

— Нет, ничего… — тоже на шепот перешел он. — Просто не спится… Хожу вот… Может, вместе походим немного?

Она на минуту скрылась в палатку, повозилась там, — наверное, пряча свои тетради, — потом погасила свет и вернулась к Толе.

Они отправились вместе хорошо изученными тропками в глубь леса, густо испятнанного бликами на стволах, в хвойных, остро сверкающих ветвях, в зарослях папоротника, на гладко срезанных пнях.

Сквозь распростертые ветви елей и сосен колдовской свет однажды пал и на ее лицо, показавшееся очень бледным, до прозрачности. Подняв голову, она улыбнулась, но то была особенная, ей вовсе несвойственная улыбка, ни тени обычной легкой насмешливости, но настороженная и кроткая выжидательность.

Болтая о разных разностях, дошли до озера в дальнем краю леса, посидели на крутом его берегу с косо растущими ивами, клонящимися косматой листвой над водным зеркалом. Потом медленно возвращались, — очень медленно, как будто старались как можно больше продлить негаданную ночную прогулку.

На ходу, склонившись, она подняла с земли прутик, внимательно рассматривала, ощупывала его, потом спросила:

— Почему все-таки тебе не спится?

Он ничего не ответил.

— Ты мне однажды сказал: «Кого очень любил, того люто возненавидел». Помнишь?

— Да.

— Это про Галю?

Не сразу, не тотчас он ответил:

— Да.

На пути им подвернулся большой пень недавно спиленной сосны. Толя усадил Веронику и торопливо пристроился рядом.

— Слушай, — заговорил он с неожиданной горячностью, ухватив ее за руку, — ты ведь умница… Слушай! Я сегодня все время думал о тебе, весь вечер… Ну, скажи — что нам делать с такими, как Русый брат и Колька?

Как и все в лагере, она уже знала про смерть инженера Харламова и про все сопутствовавшие этой смерти подробности.

Она молчала, только усмехнулась печально.

— Дикость… Подумать только: в двух шагах по коридору умирает отец! А они в это время… А мы-то с тобой!.. Мы так удачно, казалось, провели собрание… Мне думалось, что после твоей речи, например… Так здорово ты отхлестала всю эту бражку!..

— Подумаешь! — прервала она. — «Отхлестала»… — Она коротко рассмеялась. — Наивный ты, Толя, человечек. Простый! — рассмеялась она. — Знаешь, есть такое старинное народное выражение — простый! Все равно что дурачок, юродивый… Ну, неужели ты всерьез рассчитывал, что стоит только хорошо поговорить на собрании и от очень серьезной общественной беды, от злого явления в человеческой жизни звания не останется?

Оба прислушались к шорохам ночной жизни вокруг, вглядываясь в окатываемую серебристыми волнами хвою.

Вероника нащупала под собой на земле сосновую шишку с чешуйчатой, слегка оттопыренной поверхностью и стала туфелькой катать ее в раздумье.

— Нет, — решила она, когда это занятие достаточно ей надоело и шишка ударом носка была отброшена далеко в кусты, — нет, собрание все-таки прошло у нас не зря: по крайней мере, поставлен правильный диагноз. А для начала и это очень важно…