Арон Эрлих - Молодые люди

Вскоре нескольких ребят из общежития откомандировали в совхозы на уборку урожая, в том числе Самохина и Медведева. Комната не просто опустела, а стала угрюмой, неприятной: кровати обоих командированных и одного беглеца стояли голые, ободранные до сеток; из соображений сохранности администрация попрятала в кладовую все матрацы, подушки, белье с пустующих кроватей и даже убрала циновки, расстеленные на полу возле постелей.

По вечерам сходились после работы Алеша и Вадим. Сентябрь выдался лютый, со свирепыми ветрами, с упорным дождем, с желтой, вязкой, расползающейся под ногами грязью. В комнате укрываться тоже было неуютно и холодно.

В один из таких вечеров Алеша постоял перед окном, мутным, со змеящимися капельными ручейками по стеклу, покосился на не унывающего ни при каких обстоятельствах Вадима Королева. Вадим с большим ломтем хлеба в одной руке и с алюминиевой кружкой кипятку в другой склонился над какой-то истрепанной книжкой. Читая, он все время ворочал головой вправо и влево, к хлебу и кипятку, куснет — хлебнет, хлебнет — куснет, ухитряясь при этом заглядывать в страницы стоймя прилаженной книжки.

— Чем занят? — спросил Алеша.

— Не видишь? Обедаю.

Алеша уже нащупывал в кармане пятерку, чтобы ссудить товарищу.

— Прожился, что ли? Больно торопишься, еще шесть дней до получки…

— Ничего не прожился… У меня сотня целехонькая лежит… Хочешь, дам взаймы десятку-другую…

— Хорош обед!.. Ну, да я не об этом… Я про другое спрашиваю: что ты там такое читаешь?

Вадим сначала помычал нечто неопределенное, головой нетерпеливо помотал — в том смысле, чтоб Алеша повременил, не мешал бы ему на самом интересном месте. Дочитав главу, он ответил:

— Мировая вещь. Про жуликов. Хочешь, вслух читать буду?

— Нет, нет, читай про себя.

Алеша терпеть не мог этого рода литературы — с загадочными убийствами, с ловкими ограблениями и со всей обязательной, сопутствующей дерзким преступлениям сметливостью следователей, энергией и бесстрашием оперативных работников уголовного розыска.

Вадим вскоре покончил с «обедом» и, машинально грея стынущие ладони о теплую еще алюминиевую кружку, погрузился в чтение с возросшим увлечением.

Из коридора слышен был голос воспитательницы, Анастасии Степановны, пожилой женщины с неопределенной улыбкой, — не то испуганной, не то ласковой, — она убеждала ребят тщательнее вытирать ноги от грязи перед тем, как входить в дом: для этого ведь на крыльце и прилажена железка, а в тамбуре всегда лежит мокрая тряпка.

Грязь, холод, нескончаемый дождь. И куда ни глянешь — лужи с осыпавшимися с берез желтыми листьями, с облетевшими с кленов красными и с бегущей под сильными порывами ветра рябью на воде.

Алеша работал на мостках строящейся гостиницы. За ним, как и за всеми другими начинающими каменщиками, наблюдала грудастая и крикливая девчонка-инструктор с пылающими щеками, одетая в ватник, в стеганые штаны и в болтающуюся поверх них ситцевую юбку. Искусство самой кладки не было сложным, но очень трудно было освоиться с необходимым темпом. Норма — шестьсот кирпичей в смену. Опытные рабочие укладывали по восемьсот — девятьсот, были такие мастера, что давали свыше тысячи.

А Алеше в дни своего ученичества долго не удавалось перевалить за три-четыре сотни, как он ни старался.

Уже к средине рабочего дня ныла поясница, потом все острее кололо в плечах, кисти рук, отмотавшись в нескончаемых одинаковых движениях, переставали слушаться.

Однажды днем сосед-ученик на кладке, живший в одном с Алешей общежитии, отлучился по неотложным своим делам на полчаса домой, с разрешения бригадира. Вернулся он с необычайной новостью: Глушков дома! И не милиция, не уголовный розыск отыскали татуированного, а он сам добровольно приехал назад, просится теперь у воспитательницы обратно в общежитие, умоляет о заступничестве, клянется, что будет стараться, в какую бы бригаду его ни поставили.

Молодой каменщик в грязном, лоснящемся фартуке был горд тем, что первым доставил на стройку из общежития столь интересную новость.

— Измызганный!.. Оборванный!.. Вот с этаким фонарем под левым глазом! — хвастал он подробностями.

На высоте пятого этажа, где работали в это время Алеша с товарищами, гулял ветер. Далеко видно было, как бежали машины по занесенному липкой грязью асфальту. Дымили в разных концах трубы заводов и гигантской теплоцентрали. Под облаками тянули с печальным курлыканьем осенние треугольники журавлей.

Внизу, под самым зданием гостиницы, во всю длину Советского проспекта китайцы в трубчатых ватных штанах из синей дабы, в таких же синих коротеньких куртках прокладывали трамвайный путь. Большой, в полторы тысячи человек, отряд молодых крестьян из провинции Хунань подрядился по договору на три года работать и учиться новейшим методам строительства в здешних краях.

Укладывая кирпичик за кирпичиком, старательно обмазывая соприкасающиеся их поверхности вязким раствором, Алеша поглядывал то вниз, на китайцев, то на соседний, немного возвышающийся уступ стены, где работал другой ученик-каменщик, так обрадовавшийся возвращению беглеца. Хотелось Алеше спросить про часы, свитер, ушанку, едва удерживался он также от горьких сравнений: дескать, стыдно перед китайскими товарищами, приехавшими к нам учиться, до слез стыдно, что живут среди нас, «учителей», и вот такие субчики, как Витька Глушков…

Но разглагольствовать некогда было, — кирпич и раствор под руками, время и норма не ждут.

Когда окончилась смена, Алеша сходил в столовую треста, нарочно затянул обед, против обыкновения, — засиделся после обеда за стаканом кофе, потом отправился домой пешком: что спешить — на Глушкова любоваться? Обходя лужи, ему то и дело приходилось пробираться на цыпочках, прижимаясь к самым стенам домов, либо скакать с камушка на камушек в насквозь отсыревших ботинках, с подвернутыми от злой осенней распутицы концами брюк.

Алеша нашел беглеца в комнате, — мертвым сном спал Витька Глушков прямо на голой сетке кровати. Лежал в застегнутом пальтишке; скорчившись, подогнув колени и пользуясь вместо подушки собственным локтем. На тумбочку возле постели Самохина возвращена была шапка-ушанка из серой мерлушки, а на спинке Алешиной кровати висел коричневый шерстяной свитер.

«Будут и там свои «нюмбо-юмбо», — вспомнилось Алеше отцовское пророчество.

Алеша, давно уже отмывшийся после работы, сменив рабочее платье на чистое домашнее, сидел за столом со свежей газетой, читал и по временам пристально поглядывал на лохматую черную голову, сопевшую в изнурительном сне.

Но вот Витька Глушков, едва приоткрыв запухшие свои глаза и увидев при свете потолочной, свисающей на длинном шнуре лампы оскорбленного, обобранного им товарища, вскочил, железная сетка под ним зазвенела.