Арон Эрлих - Молодые люди

Час спустя Толя пошел к Харламовой. Настенька открыла ему дверь, и он тут же увидел Варвару Алексеевну, вопросительно выглядывавшую в коридор из своей комнаты… Она даже вскрикнула — до такой степени обрадовалась его приходу.

Довольная, что Коли нет дома и никто не помешает им поговорить, она повела гостя к себе в комнату, где вся мебель была из одинакового светлого лучистого дерева. Она усадила его в кресло с изящно выгнутыми подлокотниками, с удивительно удобной, мягко охватывающей спинкой, точно таящей в себе живую заботу о человеческом теле.

Вокруг было еще несколько других таких же кресел, и чудесный столик с ребристой откидывающейся крышкой, с полочками и крошечными ящичками в глубине, и диван, и большое овальное зеркало, которое можно было наклонять под любым углом между двумя тяжелыми тумбами.

Варвара Алексеевна мяла платочек, то и дело перекладывая его из одной руки в другую, путалась в робких, неопределенных жалобах.

— Толя, я вас так давно знаю, ведь вы еще в детский сад ходили вместе с моим Колей… и вы поймете… вы должны извинить меня…

— Варвара Алексеевна, почему вдруг это «вы» и какие-то извинения?..

Тут она призналась, что хотела поехать в университет, к секретарю комсомола на Колином курсе… А секретарь, оказывается, он, Толя Скворцов, тот самый Толя!.. Вот она и позволила себе… Она решила послать за ним…

Движением руки и головой она показала, что сию минуту соберется с силами и все расскажет, но вдруг отвернулась и заплакала.

Он вскочил с кресла — стало неловко, неприютно в великолепном кресле. Должно быть, Коля натворил что-нибудь скандальное и мать рассчитывает, что он, как секретарь комсомола, выгородит товарища детских лет, вызволит его из грязной истории!

— Другому, верно, я не посмела бы признаться… Но вам, Толя, вам…

Так и есть!

Он с досадой осматривался в ожидании неприятной просьбы, заранее приготовившись в самых решительных выражениях отказать в малейшем пособничестве.

— Но, боже мой, — продолжала она сквозь слезы, — как ужасно, если матери приходится искать защиты от собственного сына!

И, услышав это, Толя устыдился только что промелькнувших в нем враждебных мыслей, он участливо склонился над растерявшейся в беде женщиной. А она, прикрываясь платочком и стыдливо отворачиваясь, торопливо жаловалась на расхищенную библиотеку, на дерзкие, наглые угрозы сына, на недавнюю попойку скопом в ее доме, точно в каком-нибудь притоне, на возмутительные сцены всякий раз, когда она пробует образумить Колю… С ним невозможно стало разговаривать — он оскорбляет ее, смеется и издевается над нею…

Всех «нюмбо-юмбо» вспоминал Толя в эти минуты — и Румянцева, и Ивановского, и Рыжего, и Русого, и тех прошлогодних «ораторов», что защищались от его обвинений на заключительном, перед летними каникулами, комсомольском собрании, и даже тех, о ком писал издалека Алеша… «Берись, товарищ секретарь, за хирургический нож!» Всю четверку разделают они на общем собрании сразу же после зимних каникул: пусть комсомольцы на курсе увидят во всей красе «нюмбо-юмбо» — и те, кто сомневался, не верил, считал тревогу на этот счет преувеличенной, и те, кто отчасти соглашался с ним, но добродушно посмеивался над пустоглазыми дикарями, находя в их нравах и повадках лишь невинную, безобидную игру в варварство, и те, кто возмущался с ним вместе, уже угадывая, уже предчувствуя злую и опасную природу «нюмбо-юмбо»…

В квартире грянула вдруг музыка, та самая, аналогичная… Варвара Алексеевна вскочила с кресла. На лице у нее, в глазах ее мелькнули испуг, тревога, страх, беспомощность. Она забегала по комнате.

— Толя, скорее… — забормотала она. — Потихоньку… Старайтесь, чтоб он не увидел вас… Уходите!.. Ой, нет, все равно, там висит ваше пальто, и он, конечно, уже заметил, он уже знает, что вы здесь…

— Варвара Алексеевна, выслушайте…

Но она замотала головой, умоляя молчать. Подошла к зеркалу, торопливо попудрилась, стараясь скрыть следы слез.

— Не говорите ему, что я жаловалась, — с умоляющим выражением прошептала она. — Ни в коем случае!.. Все равно ничего не выйдет. Ничего, кроме новой ссоры и новой мигрени… Ничего не надо, Толя…

— Но послушайте меня, Варвара Алексеевна…

Она по-прежнему испуганно мотала головой, полная страха перед собственными признаниями.

Толя простился с нею и пошел одеваться.

Если бы она не провожала его, верно, все обошлось бы. Но так страшась сына, она в то же время была очень неосторожной. Конечно, Коле как раз в эту минуту понадобилось что-то на кухне. Заметил ли он раньше чужое пальто на вешалке — неизвестно. Но теперь, увидев вместе мать и Толю, все сразу понял, обо всем догадался, тем более что Варвара Алексеевна, точно напроказившая и застигнутая на месте преступления девочка, бегом укрылась к себе.

Толя уже снял с вешалки пальто, но тут снова повесил его, спросил:

— Кто там у тебя?

— Свои!

Только что, проницательно вглядываясь в мать, Коля был полон скрытого гнева, вот-вот готовых сорваться злобных упреков, теперь взгляд его, обращенный к товарищу, искрился вызовом и насмешкой.

— Идем, — сказал Толя, — поговорим.

— Пошли!

В комнате были и оба Голубовы и Олег.

— Здравствуйте!

— А-а-а, сон в руку! Ты откуда вдруг?

— Товарищ секретарь был у мамаши, — ответил Коля и, деловито обращаясь к Толе, спросил: — Конференция у вас уже закончилась? Коммюнике будет обнародовано?

Толя, не отвечая, поочередно оглядел всех присутствующих.

— Или у вас тайное соглашение?

— Нет, у меня с твоей матерью был разговор прямой, откровенный. Вы все отлично знаете, по какому поводу.

Тут Олег, выпрямившись в торжественно-шутовской позе, вытянул уличающий палец и звонко продекламировал:

— Доколе же, Катилина, ты будешь испытывать наше терпение? Долго ли еще… — и, внезапно перейдя на самую будничную скороговорку, закончил: — и так далее, как сказал Марк Туллий Цицерон, вскрывая козни заговорщиков против свободы и демократии.

Все дружно захохотали. Магнитофон продолжал свое неустанное дело.

— Послушайте… вы!.. Цицероны, Петронии, Аристофаны! Совести у вас осталась хоть крупинка? Как можете вы в глаза Варваре Алексеевне смотреть после всего, что здесь натворили?

Толе казалось, что, заговорив таким тоном, он сразу собьет компанию с их испытанной, шутовской, защитной позиции, заставит их сойти с петляющей иронической стежки на дорожку строгих и точных ответов. Он ошибся.

— Да ну-у-у! — весь сморщившись, точно ненароком уксусу хлебнув, вступил со своим обычным плаксивым междометием Русый. — Опять свою волынку затянул!.. Ты их побольше слушай, предков-то, они наговорят!.. Известно — отцы и дети!.. Еще Тургенев писал…