Николай Горбачев - Битва

С полевого аэродрома разъезжались кто домой, кто в штаб. Фурашов оказался один в последней машине. Поравнялись, ехали вдоль изгороди «нулевого квартала», и Фурашов, еще в размягченном, минорном настроении, заволновался, прильнул к стеклу. Железные покосившиеся распахнутые ворота, в глубине — сборно-щитовой домик… Перед глазами она встала такой, какой увидел ее вчера на территории госпиталя — в спортивном костюме, в цветной косынке; полувзмах рукой, улыбка горькая, с укором… Щемящая волна подступила к сердцу, и Фурашов сказал с неожиданной ломкой хрипотцой водителю:

— Подверни-ка сюда, к воротам.

Пошел к домику, думая только о том, что сейчас встретит ее, увидит, и вовсе не представляя, что скажет, с чего начнет разговор. Собственный стук во входную дверь показался оглушающе громким — барабанный бой. Тишина же после стука оказалась еще более пугающей. Он собрался уже снова постучать, и тут только разглядел бумажку, приколотую на стенке рядом с дверью:

«Мария Пахомовна, я в госпитале, на дежурстве. Маргарита».

В машине, сев рядом с водителем, сказал не про себя, как думал, а вслух, хотя и негромко:

— Не судьба, выходит…

В недоумении солдат-шофер, светловолосый, в надвинутой глубоко на лоб пилотке, уставился на него:

— Не понял, товарищ полковник!

— А-а… Так! В штаб давайте.

Утром, отправляясь из дому, Умнов предполагал: заедет на час в КБ, а после — вылетит в Медвежьи Горы, к генералу Тарасенко, посмотрит своими глазами, что же все-таки делается с боевым комплексом «Меркурия»? За эти годы «тихого и мрачного времени», как он называл их, он ни разу туда не наведывался — не до этого было, однако знал, что строительство, монтаж нового комплекса не только не шли, как предполагалось вначале, параллельно с опытным образцом в Шантарске, там попросту все было заморожено. Нет, он еще не представлял, какое практическое значение, какие последствия могла иметь эта его поездка, знакомство с делами в Медвежьих Горах, — лишь пока интуиция, внутреннее чутье подсказывали ему: надо было все посмотреть своими глазами.

Прилетев накануне из Шантарска, он дозвонился до Тарасенко, сказал, что приедет обязательно. Потом позвонил Овсенцеву, кажется, поднял его с постели, потому что тот ответил сонно-испуганным, с хрипотцой, голосом, не сразу догадался, кто его тревожит, а когда наконец понял, принялся поздравлять, сказал:

— О, испытание вроде разорвавшейся атомной бомбы! Кое у кого шок. При встрече расскажу!

— Не торопитесь: даром этот успех не пройдет, — охладил Умнов.

Он поинтересовался делами, спросил, как продвигается задание — тот самый «подсчет кое-чего», — напрямую поставил вопрос:

— Можете утром, Марат Вениаминович, сообщить, что получается?

В трубке — короткий, как хлопок, ответ:

— Могу!

— Значит, до утра. Спокойной ночи.

Подъезжая сейчас к КБ — машина миновала фасад огороженного бетонным забором здания, свернула в глухой переулок, к воротам, — Умнов и вспомнил разговор с Овсенцевым, невольно улыбнулся, повторив его слова и об «атомной бомбе», и о «шоке», подумал: «Что ж, может быть, так, хотя Овсенцева захлестывают эмоции, — значит, все снижай на порядок, как говорят математики». Он успел вспомнить и другое — неприятную, хотя и пустячную, размолвку с женой. Леля то ли не слышала, то ли, скорее, не поняла его телефонной договоренности с генералом Тарасенко и, уже укладываясь спать, раздеваясь, сказала:

— Завтра будешь дома? Никуда не уезжаешь? Может, в театр? Целую вечность не была.

— Но ты же слышала, Леля, — в Медвежьи Горы…

— Ну вот, вечно жена-одиночка, мать-одиночка… Жизнь прошла! А ради чего?!

Выплеснула на высокой ноте, с обидой, с дрожью в голосе, — казалось, сейчас она расплачется, возникнет трудная сцена. Она не успела снять прозрачную кружевную сорочку, черную, оттенявшую ее загар, еще не сошедший после лета, проведенного в Санжарах; загар скрашивал ее «беды», однако эти «беды» — полнота, рыхлость тела — были заметны, дряблость легла печатью и на лицо, хотя Леля и прибегала ко всякого рода косметическим ухищрениям. Жалость, искренняя, запоздалая, шевельнулась в нем: а ведь верно, одна и одна, не год и не два — все эти годы, пока ты занимался «Катунью», а теперь «Меркурием»! Управляется, воспитывает детей… А ты гость! Гость! Принялся успокаивать ее, сказал, что вернется от Тарасенко и обязательно пойдут в театр, в кино — куда угодно. Он сам не заметил, как у него вырвалось:

— Потерпи, Леля, будет легче… Легче! — Он тогда не обратил внимания, как вырвалось это у него, он продолжал убеждать ее, говорить: — А ради чего, Леля? Это несколькими словами не объяснишь…

— Но ты-то сам знаешь?..

— Долг, обязанность, Леля, дело, наконец, — это и есть жизнь!

— Ну да, какой-то Шантарск! До больницы уже дошло…

— Постой, Леля… Вот маршал Янов сказал: битва. Так вот: не для себя, для людей, для спокойной их жизни! А в битве — и атаки, и отступления, и раненые, и убитые…

Поняла ли она что-нибудь? Дошло ли до нее то, что он не мог сказать? Однако слез, сцены не случилось, и Умнов, жалея ее и чувствуя собственную вину перед ней, гладил ее рассыпавшиеся волосы, плечи, округло-покатые, шафранно-прохладные, и думал, что наступит время, когда он сможет рассказать, объяснить не только ей, но Сашке и Оле, будущим внукам — да-да, и внукам! — доверительно, искренне все, все!..

Теперь, пока автоматически медленно раздвигались створки ворот, пока машина въезжала на узкий, заставленный заколоченными ящиками двор, он подумал о том, что размолвка до конца все же не улажена — Леля с утра была сумрачной, скованной, видно из-за этой его поездки, — и с легким холодком раздражения ругнул себя: все же откуда взял, что будет легче?.. Откуда?

С неулегшимся раздражением, от которого он избавится, вот только стоит окунуться в дела, в атмосферу своего ОКБ, в его ритм, он и вылез из машины. Пологая длинная лестница ввинчивалась медленно вверх. «Кстати, а ведь верно, будет какое-то время легче, спокойнее: испытание позади, я в Москве, и можно будет заняться «подтягиванием» хвостов и с «решеткой», и с проблемами дальнейшего усовершенствования!» — переводя дыхание перед самой дверью в приемную, решил он.

В приемной Антонина Николаевна, сухонькая, в возрасте, много курившая, увидев его, оторопела за узеньким столиком, загроможденным телефонами, бумагами и машинкой «ремингтон», потом, автоматически поправляя жиденькие обесцвеченные букли, встала:

— С приездом, Сергей Александрович. Звонил товарищ Бородин. Только что. Интересовался.

— Позвоню.

— Нет-нет, Сергей Александрович! Товарищ замминистра предупредил меня, чтоб я лично о вашем появлении ему доложила.