Николай Горбачев - Битва

— Значит, по пословице получается: кто кислого поел, а оскомина у других, Николай Федорович?

— Э, Георгий Владимирович, какая оскомина! От иной действительно только зубы ломит, никакой тебе пользы!

— А тут, считаете, есть?

— Будет! — без колебаний, веско ответил Моренов, и Сергеев, глядевший на него, понял — не кривил душой, не фальшивил начальник политотдела: верой, убежденностью веяло от крепкой, чуть полноватой фигуры, от неброского, чисто русского лица с немного широковатым носом, от седой, будто набело отмытой, шевелюры. — Будет, — уже мягче, но настойчиво повторил Моренов. — Вот поставить дело на широкую ногу, репертуар подкопить, тогда и на испытательных площадках спектакли станем показывать. Не скоро, конечно, но и не за горами такое!

«Не такой уж, выходит, и спокойный! — подумал Сергеев. — До всего дело есть, даже вот с театром…» Он все больше убеждался, что с начальником политотдела полигону по самому большому счету повезло, а ему, Сергееву, повезло и по другой причине — рядом порядочный человек, верный и надежный товарищ в работе. Нет, Сергеев вовсе не считал, что прежний начальник политотдела Дружнов, которого сменил Моренов, был, что называется, не на месте, — просто Дружнов по характеру острее, вспыльчивее, работал, тоже не зная, казалось, свободной минуты ни днем ни ночью, и, верно, окончательно подорвал свое здоровье. В последний раз его уложили в госпиталь, вынесли резкое и безапелляционное заключение: в Шантарск возвращаться нельзя, не тот климат, и Дружнова перевели куда-то в среднюю полосу. Моренов работал поспокойнее, и поначалу Сергееву даже казалось, попрохладнее, но со временем стало ясно, что новый начальник политотдела проворачивает дел куда больше, не сбрасывает в работе со счетов ни самого крупного, ни самого мелкого. За короткий срок Моренова узнали на всех площадках, на самых отдаленных точках, и все чаще Сергеев стал в удивлении поглядывать на неторопливого вроде бы полковника. Все чаще в тех сугубо конкретных делах — строительстве ли, монтаже ли оборудования и аппаратуры, настройке их или испытаниях, — где, как Сергееву казалось, не много можно сделать «политическими методами», он обнаруживал вдруг такие подпоры и подкрепления, возведенные Мореновым, что только разводил руками: начальник политотдела расставлял политработников и коммунистов на конкретные участки, освещал партийным светом каждую задачу, делал это с деликатностью и гибкостью — так что такие «вторжения» не только не вступали в противоречие, но органически вживались, сливались с задачами, которые ставились им, Сергеевым, штабом полигона и службами.

Выходя из домика, он все еще размышлял о Моренове, о его судьбе, о той истории с сыном, которая раньше времени выбелила волосы начальника политотдела.

Вспомнил: о Моренове он узнал из выступления в газете Коськина-Рюмина. Коськин-Рюмин спорил с автором «Накипи» Половинкиным (хоть Сергеев и читал в молодежной газете ту статью, но автора в свое время не запомнил), спорил убедительно: в той «Накипи» многое, оказывается, было шито белыми нитками. В конце концов оправдалась версия следователя: Андрей к убийству девушки оказался не причастным.

Отметил Сергеев в статье и другое — Коськин-Рюмин дал отповедь Половинкину и за его попытку развенчать офицерский корпус, набросить тень на военно-патриотическое воспитание людей.

Именно тогда, спустя полгода, Сергеев и познакомился в Москве с Мореновым: «К вам, начальником политотдела…»

Открыв калитку в штакетнике и решив пойти к реке, Сергеев окинул взглядом домик, полуприкрытые реечными ставнями окна — в доме было тихо, значит, не проснулись ни Лидия Ксаверьевна, ни Максим, — оглядел поджарые, плохо приживавшиеся у крыльца рябины, тополя — белесые и тоже не бог весть какие могучие, хотя уже стояли не один год: ссохшаяся до каменистой тверди земля была далеко не щедрой, не благодатной, лишь два куста боярышника разрослись у стены домика густо, вольготно, никакие невзгоды, каленые зимние морозы, бесснежье, сушь и бураны не брали их — ветки тонкие, гибкие, листья крупные, с фиолетовым оттенком, припорошенные рыжеватой пылью.

К берегу Сергеев шел тропкой, петлявшей среди мшистых валунов, поросших жестким колючим кустарником, низко стелившимся переплетенными ветками над каменистым прибрежьем. Было тихо, река, зелено-голубая у берега, дальше к другому берегу темнела, там она как бы становилась суровее своим ликом. Наносило бодрящей влажностью, запахом воды и водорослей, тухлой рыбы, выброшенной на берег.

Предстоящее испытание — это краеугольный экзамен не только системы «Меркурий» — жить ей или не жить, — не только всем конструкторам, Умнову, всей промышленности, но и полигону, им, военным испытателям. Теперь уже медленно, звено за звеном, он стал перебирать в памяти события этих долгих, но и вместе удивительно коротких лет. Давно ли, кажется, только начинали строить объекты, монтировать «Меркурий», давно ли существовал лишь один «нулевой квартал»? Память сейчас подсовывала одно за другим: первый приезд сюда, облет площадок с Шубиным, «явление» Лидии Ксаверьевны, рождение Максима, годы жизни в гостинице, первый успех — сбили ракету, потом — годы «тихого и мрачного времени», как говорил Умнов, наконец, эти, тоже нелегкие, годы — прямого марша к сегодняшнему дню… Все было недавно, но и давно. А если судить по звеньям событий, по вехам, то время как бы уплотняется, сжимается, предстает таким концентрированно-сбитым, что Сергеев, подумав об этом сейчас, охватив как бы все в целом, испытал волнение: неужели… неужели с пустыря — и такое?! Венец такому делу? Этим годам? И ты смог, ты прошел все это?.. Вопросы точно ошеломили его — Сергеев даже приостановился на тропке. Однако это чувство коснулось его лишь на миг, он рассмеялся легко, от души: «Конечно, смог, прошел! Доведись бы снова, и не просто прошел бы — продрался, если надо, прополз бы!» Когда-то его любимый литературный герой Рахметов, готовясь к грядущим классовым сражениям, закалял себя жестоко, до самоистязания, но так поступали уникумы, одиночки-герои, их подвигала на это бесконечно высокая идея, которой они отдавались всецело, отрешенно, точно жрецы. А он, Сергеев, чему служит? Есть ли у него такая возвышенная идея, какая светила бы, подобно маяку, звала бы его, влекла, которой бы он служил верой и правдой? И опять он посмеялся над собой: «Наивный, пустой вопрос!» Он видел, что происходило в этом прекраснейшем из миров, полном тревог, потрясаемом взрывами и катаклизмами, расстрелами мирных демонстраций, расистскими шабашами, там и сям вспыхивающими пожарищами войн — в Корее, Вьетнаме… Быть в стороне от этого, спокойно взирать на все — не его доля, не его удел. В тот теперь уже далекий день, когда решалась судьба, назначившая Сергеева сюда, в Шантарск, он запомнил слова маршала Янова, он хорошо помнил их и теперь: «В этом послевоенном нашем курсе против новой войны мы вступаем в решающую битву — создание противоракетной системы».