Николай Горбачев - Белые воды

Ему подумалось: что ж, вроде как хотел — доверительно, даже просительно вышло. Неужто не поймет военком? Майор в трубке вздохнул, как после бега, проговорил:

— Ну вот… то начальник УльбаГЭС Востряков, теперь вы, товарищ Макарычев. Руководящий состав. Особый перечень. Не имею права. Требуется особое решение.

— Думал, по-человечески войдешь в положение…

— Должен сказать: был у меня и ваш младший брат. Рвется, а ведь молод! Мобилизационным законам подчиняемся! И потом война везде — здесь тоже! Доложу товарищу Куропавину.

— Докладывайте, дело ваше! — взвихрился в недовольстве Андрей. — А заявление я напишу! — Бросил трубку на рычаг.

Одеваясь в коридоре — он был уже в бобриковом пальто, в шапке, натягивал подшитые кожей пимы, — услышал телефонный звонок, ругнулся, полагая, что это Устюжин, верно, не объяснившийся до конца, — и, вернувшись в комнату, с нахлынувшим раздражением снял трубку:

— Да!

— Не в духе, Андрей Федорович! — негромкий, с картавинкой голос охладил — голос директора комбината Кунанбаева. — Из-за снега? Зимы?

— Да нет… Только что выяснял отношения с одним бюрократом-чиновником… — Макарычев уклонился от прямого объяснения. — Словом, не поняли мы друг друга, Кумаш Ахметович.

— При своих остались?

— Вот именно.

— А нам с тобой в горком. Сейчас прямо. Куропавин ждет. Сказал — посоветоваться.

«Вот и кстати! — с внезапной ехидной жестокостью подумал Андрей. — На ловца и зверь… Там и поговорю!»

— Еду, Кумаш Ахметович!

К горкому он подъехал раньше директора комбината и, соскочив с дрожек, привязал Мухортку к пряслу, хотя при смирном нраве меринка надобности в том вовсе не было, — просто затягивал время, поджидая Кунанбаева, чтобы вместе оказаться в кабинете первого секретаря. Крыша дома, палисад возле горкома были заснежены, дорожку к крыльцу еще не успели расчистить, белизна резала глаза, с непривычки заставляя щуриться даже в этот бессолнечный день.

Молодость есть молодость, ей свойственна быстрая переменчивость настроений. И хотя Андрей Макарычев был парторгом крупного комбината, достаточно опытным, серьезным человеком, однако ему исполнилось всего двадцать шесть, и в эти минуты он забыл о своих огорчениях, бездумно радуясь снегу, несильному морозцу. Два-три работника горкома, прошагавшие к крыльцу, поздоровались с ним, перекинулись пустячными фразами, и Андрей Макарычев отвечал им, возясь у прясла.

Подъехал Кунанбаев. Отношения их складывались дружескими; оба были молоды — директор лишь ненамного старше парторга, — и хотя Кунанбаев выдвинулся к руководству комбинатом со времени, когда в Свинцовогорске прокатился девятый вал — рушились горизонты на рудниках, а Макарычев — весной этого военного года и в «паре» работали недолго, однако берегли деловую, без скидок, всепрощенчества дружбу. И это при том, что характерами далеко были не схожи: Кунанбаев — мягче, деликатнее, принимал решения не торопясь, взвешивал все «за» и «против», умел советоваться, и люди к нему шли с хорошим и дурным, с радостью и горем, будто к доброму духовнику на исповедь. Андрей Макарычев — покруче, взрывчат, но легок и спор на дела, упорен в поддержке добрых начинаний, а вспыльчивость его с лихвой возмещалась отходчивостью, незлопамятливостью.

И малая разница в возрасте, и то, что они по молодости оказались у руля руководства комбинатом, определяло и прошлые и нынешние их отношения: не только дружеские, но и острокритические, принципиальные, и на людях, не боясь уронить, подорвать свои авторитеты, они называли друг друга по имени.

Теперь, после того, как они пожали друг другу руки — у Кунанбаева они были горячими, будто под смуглой кожей пролегали микроэлементы, подогревали их, — Андрей Макарычев, еще ощущая это тепло на ладони, шагая к крыльцу, спросил:

— Ну, так что за совет? Не знаешь, к чему быть готовым?

— Сказал — на месте узнаем.

На месте так на месте. И Андрей Макарычев, вздохнув, подумал с забряклым упрямством: твердо скажет о своем решении Куропавину, а то и положит на стол заявление: бумага — не слова, не сделаешь вид, мол, не слышал, — на нее отвечать надо.

В кабинете Куропавина у стола, покрытого зеленым, забрызганным чернилами сукном, стоял заворг.

Куропавин, не выпрямляясь до конца сухопарой фигурой, подался вперед, здороваясь с вошедшими Кунанбаевым и Макарычевым, взглянул на них коротко и пристально, жестом показал им на стулья, продолжая пояснять заворгу о каком-то собрании, протоколах, и наконец отпустил его.

— Все! Только, пожалуйста, проверьте и возьмите под контроль бюллетени на свинцовом. Остроту не снимать, сечь нерадивых достойно.

Тяжеловатый, в возрасте, заворг ушел. Половицы натужливо проскрипели под пимами, подшитыми, с высокими кожаными нашлепками-задниками, и Куропавин, отложив папиросу со змеившейся струйкой дыма на пепельницу, тут же снова поднял ее, приладил в уголок рта, стянув до щелок глаза, метнул взгляд на Макарычева:

— Та-ак… Значит, на фронт? Надеюсь, правильно военком проинформировал?

— Правильно.

— Заявление написали?

— Нет еще.

— Вот бумага, чернила — пишите! Обсудим на бюро. Близорукость, непонимание, — так думаю…

И замолчал, не отводя взгляда, в котором не столько вопрос или упрек — чего ждал, что было бы естественным, — прочитал Андрей Макарычев, а боль — морщинки возле глаз стянулись. И хотя сам ждал и хотел такого разговора, все же смешался — выходит, Устюжин сразу же и исполнил свое обещание: доложил секретарю! Мысль о военкоме пробудила улегшееся было раздражение, и Андрей Макарычев напористо подхватил:

— Не так думаю! При такой постановке, выходит, вроде как дезертировал…

— Как же тогда прикажете понимать? — Боль в глазах Куропавина не улетучивалась, она лишь отодвинулась вглубь. — На то мы и партийные работники, на то и бойцы партии, — душа разрывается, кричать от боли хочется, а ты должен, как говорят, наступить на собственное горло, делать все в партийных интересах, делать, как партия повелевает. Конечно, родной брат, — понимаю…

— Не в этом дело, Михаил Васильевич! А вернее, и в этом. Брат Василий, да и Костя, другие наши советские люди… Вот и хочу в открытую с фашистами. Поймите! Людям стыдно в глаза глядеть, — по тылам, мол, околачивается!

— А ты не ярись, не вздергивайся да в толк возьми!..

Фразу ему закончить не удалось: в открывшуюся дверь не вошел, а ввалился директор леспромхоза Субрятов, — должно быть, не пускала секретарь Куропавина, — полушубок нараспашку, уши кроличьей шапки с тесемками обвисли, будто их жаром прихватило; безбровое лицо искажено отчаянным испугом, спрятанные в орбитах глаза дурно таращились. «Славился» Субрятов тем, что в срывах, загулах шалел, — откуда что бралось в его тощей, иссушенной фигуре, — буйствовал, куражился, гонял домашних, жену, которая не знала, как к нему подступиться. «Какой я тебе Вась-Вась, я директор леспромхоза, от меня, хошь знать, весь комбинат, Свинцовогорск зависит! Я — великий Субрятов!» И, скрежеща зубами, сжимал сухонькие костистые кулачки, вытягивался, — багровые, будто крапивой нажженные пятна усеивали жилистую шею.