Николай Горбачев - Белые воды

— Так скажите, товарищ Рюмин, — правда там, в бюллетене, о шламе? Или нет?

— Чего уж… правда. А начни, используй тот шлам, так обжиговые печи мелочью забиваются, стынут.

— Что же дальше?

— Не раскидываем боле! Печи чистим, зато чаще ленты останавливаем.

— Значит, хвост вытягиваем, нос вязнет, так?

— Ну, не так… Получше маленько!

Хихикнули двое-трое, видя, как неуклюжий Рюмин елозил, будто на горячей сковородке.

— Выходит, «розги» справедливо? — допытывался Куропавин. — На справедливость же, известно, не обижаются.

Ответил бы Рюмин или нет, Куропавин не успел даже подумать об этом: Сухописчев, начальник конного двора, распрямился над столом, будто откинутый пружиной, — черный полушубок врасстежку, сивые, точно бы подкуренные, жесткие волосы ссыпались двумя валками на стороны, открыв ровный пробор, ноздри хрящастого носа вспучились.

— Но правда правде рознь! — отсек простуженно сиплым голосом: знали сидевшие тут — Сухописчеву туго приходилось и с лошадьми, и с возчиками, бегал тот по конному двору будто наскипидаренный, ругался, подстегивал и упрашивал ездовых, теперь все больше баб да мальцов. — Вон меня уже как саботажника, врага расписали… А где их, где взять лошадей? Самому бы впрягаться — так толку чуть! А по мне — лучше фронт! Ничего, одна рука еще осилит, подержит винтовочку, не привыкать! — И он подкинул правую, будто пятикилограммовка гиря, руку — левая у него прострелена в гражданскую, ссохлая, — и сел так же неожиданно.

— Так что напраслина, товарищ Сухописчев? У вас другое мнение на бюллетени? — мягко спросил Куропавин в притихлом замешательстве, которое незримо утвердилось в кабинете, — почудилось: сидящие ниже пригнулись к столу.

Нет, Куропавин с самого начала, отправляясь сюда, вовсе не настраивался на жесткий, крутой разговор, и теперешняя вспышка Сухописчева отозвалась непредвиденной и до конца пока не осознаваемой виной: «А он, кажется, прав, с ним хватили лишнего, перехлестнули. Вон и ты, — щелкнет Белогостев по носу, крутнет, не шибко задумываясь, заводную ручку на полный оборот, — и, глядишь, в душе у тебя протест, а то и целый бунт!.. Справедливость любые наказания стерпит, а вот между ней-то и несправедливостью зазор совсем порой маленький, — ничего не стоит и перехлестнуть, обернуть справедливость в свою прямую противоположность…»

— Да нет, я не о бюллетенях, не против, а чтоб справедливость была, — негромко, видно уже охолонув от вспышки, сказал Сухописчев. То, что он выразил по существу его мысли, заставило Куропавина на миг внутренне съежиться, когда Сухописчев добавил: — А подстегивать надо, а то и кнутом огревать, — злее будем!

— Ну, так ни к чему, Иван Акимович! — отозвался Куропавин. — А вот о справедливости полностью согласен! Чтоб вина и мера тех самых моральных «розог» точно соответствовала, не было б перехлеста. Как другие думают? Вот, к примеру, товарищи Окунев, Калистов или Симченко?

— Симченко нет, — тихо пояснил Ненашев, — повестка… В эшелоне теперь катит. С квартирами для Семейко и Макарова сдвинули воз. Дадим.

— Значит, дело? — оживился Куропавин. — Бюллетени-то работают!

— Согласны, чё уж, — с ленцой протянул механик Калистов, крепенький, плотный, с запорожскими вислыми усами, отливавшими старой бронзой. — С нами справедливо.

И вдруг торчмя, точно пенек, вырос рядом Окунев — полная противоположность Калистову: усохлый, темный, мелко морщинистый, будто сухостойная ель, сорвался подхлестнутой лошадью в карьер:

— Како?.. Како верно-справедливо? Не согласны! Компрессор? Да его латай-перелатай — все одно что старого пса кормить! Задарма, и только… А с патронами для фильтров?.. Хожу — ноги пооббивал — на склад тот за металлом.

— Оббивашь, верно! — подал голос Калистов, со значением оглаживая обвислые усы. — А уж для правды, Митюха, скажи, как и друго было! Приходит етот комсомольский контроль, а ты прям на том металле так-то сладко рулады выводишь…

Будто от спички, пошел перекидываться смешок за столом. Взъерошенный Окунев замотал головой, ища поддержки, потерянно огрызнулся:

— Так два дня не спавши!..

Не погасил смеха, — он грохнул накальней. Сел Окунев, под смех продолжал вертеться, — видно, пытался что-то объяснить, тонкие губы нервно и подвижно кривились. И Куропавин, сквозь тоже развеселенность, подумал: уж не он ли, Окунев, тогда на активе огрызался невидимо, где-то в рядах сидящих? «Жаловаться!.. Это — лить воду против ветра, тебя же и окатит. А кто бергал — еще поглядеть надо…»

Слегка всплеснув широкой ладонью, сбивая смешок, Ненашев повернулся к Куропавину:

— Я так скажу, Михаил Васильевич: работают бюллетени — и, поверьте, хорошо работают! И прикрывать их никак нельзя, и не бояться, — я, директор, заслужу, меня туда! За просчеты, за промахи! Время такое, — правильно вы сказали, ох как всем надо понять! Вытравлять у себя «мелочи», разгильдяйство наше… А это, — он чуть повел тяжеловатой головой, ухватистый взгляд прошелся по-над столом, как бы магнитом стягивая в фокус внимание всех, — являлась, срабатывала у Ненашева иной раз такая «магия», — мы как-то вроде с вами и не бергалы! Критики бояться стали! Вот и все. Больше нечего говорить!

Нестройным хором загалдели в поддержку слов директора, кто-то, возражая, тянул: «Чё уж, бергалы и есть, крепкость свою еще окажем…»

Закруглились. Куропавин лишь сказал, уже встав, что никаких решений принимать не надо, — просто посоветовались, а справедливость — это главное в бюллетенях, чтоб не доводить дело до обид.

Уезжали от ватержакетного цеха, садились в «эмку» в тягостном молчании: не вытравилось, не развеялось впечатление от встречи у горновой площадки с Макарычевым-старшим. Они вошли всем скопом — Куропавин, Ненашев, оба завотделами, когда только что пробили летку, пошел свинец, и блескучее зарево ослепило их, и они стояли, и в желтом, сиявшем золотом и заполонившем все вокруг свету взрывались, выстреливали фонтаны белых искр, и Куропавин в осветленной бездумности, знакомой ему, возникавшей всякий раз у печи, не отметил, как схлынул поток свинца в желобе, как, приметив их, Федор Пантелеевич ткнул голицей марлевую повязку, сбивая ее под подбородок, шагнул по гремевшим железом ступеням вниз.

В быстро пригасавшем зареве Куропавин не разглядел, когда, спустившись, Федор Пантелеевич очутился рядом с ним, что тот был подавлен и темен не от окалины и копоти — от безвестности: что там дома с Матреной Власьевной?.. Тогда же, в запрошлый день, после известия, принесенного Антипихой, она и подкосилась, слегла в одночасье при застолье.

Пожав руку горнового и не выпуская ее из своей, Куропавин сказал слова соболезнования, спросил: