Николай Горбачев - Белые воды

Войдя в избушку, Андрей в сумраке, при слабо пробивающемся сквозь закопченное оконце свете, подошел к нарам, застеленным лапником, еще хранившим с ночи хвойный разогретый дух. На гвоздях вдоль стены висели пучки пересохшей, крошившейся в пальцах душицы, бурые папуши сморщенных, усохлых листьев бадана — припасы, сделанные, еще по довоенным правилам: вошел в избушку — найдешь на самый первый случай нужное — пользуйся им, но, уходя, оставь и сам, что у тебя есть, пополни запасы — соль, сахар, спички, сухари, наколи дров, нащепли для розжига бересты. Что ж, открылись приметы нынешнего, военного времени: три дня назад Андрей обнаружил в избушке лишь пучки трав для заварки чая да на сколоченном в углу столике три засохлых, не годных к употреблению головки лука; соли, сухарей, сахару и в помине не было.

Отщипнув два листа бадана, вытащив из пучка щепоть хрупких стеблей душицы — натается снег, закипит вода в чайнике, он бросит в него траву, — чай настоится духовитым, крепким. Сейчас, в расслабленности, Андрей ощутил тягуче-ноющую усталость в ногах, присел на край нар. Чайник еще не скоро закипит. Перебирая в памяти все, что случилось за день, снова ощутил беспокойство. Сидел какое-то время не шевелясь, словно прислушивался к этому ощущению, и не заметил, как перед глазами живо и ясно возникло то, кажется, ничем не выделяющееся из общего ряда дневных дел событие…

Обегая новые делянки на лыжах, знакомясь, как на них зачиналась работа, он на Гоновой гряде оказался уже во второй половине дня. В лесу от первоснежья все сверкало, было настороженно-тихо; от режущего света глаза устали, побаливали в перенапряжении. Он уже хотел скатиться вправо, откуда отчетливо доносились голоса и перестуки топоров, как вдруг услышал слева, за кустарниковыми заснеженными зарослями вскрики, понуканья: «Но, но-оо, давай! Пошел!» Что-то там стряслось, и он, повернув лыжи, заскользил туда, огибая густой, в снежных шапках кустарник. И в одно мгновенье ему открылось: два хлыста, комлями уложенные на сани, запряженные тощей лошаденкой линяло-буланой масти, застряли — при повороте хлысты зажало между стволами лиственниц, выперло пологими дугами, и лошаденка не могла сдюжить, сорвать сани с места. Должно быть, уже не раз две женщины, закутанные шалями, в телогрейках, в пимах, — лиц их Андрей не видел — принимались понукать, гикать, хлестать вожжами лошаденку — она рвалась и понуро затихала, бесчувственная к крикам и побоям.

Выпростав на ходу из кожаных креплений лыж ноги в пимах, Андрей пошел к женщине, тянувшей лошадь за ременные вожжи и хлеставшей петельно сложенными концами. Вторая женщина, согнувшись позади саней, тужилась сдвинуть с места хлысты.

Подойдя к женщине, тянувшей лошадь, и еще не видя, кто она, он перехватил вожжи, сказал с раздражением, что стегать бесполезно, что надо выпрячь лошадь — высвободить сначала сани и хлысты. Не оглянувшись — увязанную шалью голову было, вероятно, не просто повернуть, — женщина недовольно сказала:

— Еще один руководитель выискался! Мужчины по военному времени пошли слабее женщин. Вы бы лучше… — И, повернувшись, примолкла.

Однако, пожалуй, лишь всего секундой раньше, по первым словам, Андрей Макарычев догадался, что перед ним Идея Тимофеевна. Вслед за тем увидел ее холодновато-колючие от гнева глаза, но уже расширившиеся в удивлении, и его раздражение угасло, — улыбнулся. Ему было известно, что мобилизация горкома партии на заготовку крепежного леса коснулась и школ, что на делянках работали и учителя, но что он может встретить здесь Идею Тимофеевну — такое не приходило в голову. Он давно не видел ее. От матери — после похоронки на Василия он чаще заглядывал в родительский дом — слышал, что в госпитале лежит сослуживец, товарищ мужа Идеи, принесший дурную весть: выходило, что будто нет того в живых, погиб где-то на западе, в приграничье.

— Вы? — удивленно и вместе обрадованно спросила она; чуть окрасились бледные, затянутые полушалком щеки, и что-то затаенное дрогнуло в глазах. — Второй раз, гляжу, неучтиво к вам! Тогда, на разгрузке угля, и теперь…

— Как раз есть за что! — отозвался он, веселея. — Не со слов бы начинать, а верно, с дела. Но думал, тут женщины наши, бергалки, а с конем, смотрю, не управятся! С вас же другой спрос!

Быстро высвободив из оглобель лошадь, он отвел ее в сторону, подошел к незнакомой женщине, стоявшей позади розвальней, — она, выпрямившись, молчала в ожидании, — тоже в плотной повязи, губы поджаты, а глаза неожиданно удивили: голубые, внимательно-спокойные. Безошибочно пришло — тоже учительница.

— Здравствуйте! — сказал он и, чтобы приглушить бродившее в нем чувство бодрячества, подступив к саням, сноровисто работая, говорил: — Ну вот, теперь отвяжем хлысты, освободим сани, лошадь выхватит, потом по одной сдвинем и сами лесины, а уж дальше — как было…

И действительно, втроем они быстро управились: лошадь вскоре стояла вновь запряженной в сани. Андрей, распахнув куртку, дотягивал, дожимал сыромятную супонь, упираясь ногой в хомут, когда появился хромой начальник лесоучастка и, не видя Андрея Макарычева, стал что-то говорить женщинам. Заведя конец супони, хлопнув рукавицами, Андрей размашисто, в легкой возбужденности, подошел, спросил:

— Что случилось?

— Ничё, — сипло, тонким голоском ответил лесоучастковый, курносый, кудлато обросший. — На другу делянку людей-от перераспределяем, так одну тут, на отвозе, оставим, а другу — туда. Видать, занепогодит, так надо шибче начать на Сухотиной балке.

— Я останусь тут, при лошади, — сказала Идея Тимофеевна, поправляя сбившийся полушалок; кивнула на свою напарницу: — Ольга Сергеевна и вовсе горожанка — из Минска вырвалась. Белорусскую литературу в старших классах вела, теперь вот на подменках, — нет штатной работы. В общем, женщины мы, ветром военным, будто перекати-поле, заброшенные, — Взгляд пожестчел, притемнел. — В прошлом у нас все. Да и то сказать — было ли оно, прошлое?..

И пошла с какой-то неожиданной плавностью, хотя такое, казалось, было невозможным в заснеженном лесу, в простецком ее одеянии, — ловко, легко переступала тяжелыми пимами через валежины, и Андрей Макарычев в прежнем слабом возбуждении понял, что она знала: он будет смотреть на нее, проследит за ней, пока она идет к лошади, отвяжет вожжи, примотанные к лиственнице.

Обернулась сюда, где он стоял, вместе с Ольгой Сергеевной и лесоучастковым, лишь когда меринок дернул с натугой, сорвал сани с места, спросила с игривостью, догадавшись, верно, что вышло все как задумала:

— Вы-то, Андрей Федорович, где находитесь? Что не заглядываете в женскую палатку? Не съедим. Не бойтесь! Иль парторгу нельзя?

— Я не боюсь! А нахожусь там, на заимке, возле кедра-басмача!