Николай Горбачев - Белые воды

— Молодец! Всем нос утер. Жаль, что одногодичник, в кадры бы Красной Армии, в профессиональные артиллеристы, а?

— Мое дело горное… Бергал!

— Смотри, в воздухе горячее зреет, самое время Отчизне послужить!

К концу лагерного срока Андрея Макарычева вызвали к комиссару полка. Недолго тот разговаривал: назначил замполитрука в своей же батарее. После приказа, объявленного на утреннем разводе, Андрею на вещевом складе вручили «треугольнички» — по четыре в петлицы, шитые золотом «комиссарские звезды» — на рукава гимнастерки.

А к зиме ждало новое: на отчетно-выборном комсомольском собрании полка избрали его в бюро. А после собрания, в клубе, за столом президиума, остались члены бюро. Кандидатуру прежнего комсомольского секретаря отвергли; кто-то предложил Макарычева, сказал — преподаватель, инженер, кто-то добавил: знаем, уже избирался секретарем на гражданке. Не успел Андрей осознать, возразить, комиссар поддержал: «Правильно! Давайте голосовать!» Глядя, как вмиг поднялись за столом руки, Андрей пробормотал: «Товарищи, я ж одногодичник…»

Комиссар задержал его, дождался, когда все ушли; закурив, затянувшись смачно, глядя остро-режуще на Андрея, сказал: «Теперь, товарищ Макарычев, придется в кадры. Красной Армии нужны опытные, грамотные политически вожаки… Поздравляю! И — за работу!»

…В тот день он получил из дома письмо. Федор Пантелеевич писал скупо, сторожко, о разных разностях — что шишковали по осени не густо, что крепко убыло белки да рябчика — «ноги только убиваешь, а боле ничего…». Казалось, водил пером не по добру-желанью, а нехотя, по одной нужде: Андрей, не улавливая подоплеки отцовского сдержанного тона, вначале даже испытывал раздражение, пока не прочитал в конце письма фразу: «А на рудниках порча открылась, вражья банда обнаружилась, будто Вебер все вершил, и директора техникума коснулось, — так што в сговоре, выходит…»

Все смешалось в голове ворвавшимся смерчем: «Неужели? Аверьян Герасимович — враг народа?.. Не может быть! Не мо-о-о-ожет… Н-да, теперь, батя, и твоя осторожность ясна, — дела!..»

В замкнувшей сознание мысли — не может, не может — Андрей вмиг оделся, наскоро ополоснувшись, помчался к штабу, влетел в кабинет помначштаба Куропавина, исполнявшего в полку все высшие должности — остальные командиры уехали на сборы, — выпалил:

— Подпишите, Павел Михайлович, документы на демобилизацию. Отслужил срок, так что…

— Вы что же? Толком объясните: какая муха укусила? — нахохленно, верно из-за бессонницы, спросил тот.

— Думаю, знаете, что в Свинцовогорске? Отец письмо прислал…

— Бежишь? — помначштаба взглянул сухо, недружелюбно.

— Не бегу… Должен быть там. Не верю, что директор техникума Игошев — с кем работал, — враг. Разобраться надо.

Отвернулся помначштаба, будто не расслышал его слов, а Андрей, разглядывая его в профиль, почему-то вскользь подумал: схож ли он с отцом, секретарем Куропавиным, присланным в Свинцовогорск, — отец помянул в письме, похвалил — «крепкий, стоящий человек…».

— Должен! — протянул помначштаба и вздохнул. — Нет у меня прав уволить тебя.

Андрей решил пойти напрямую:

— Брось, Павел Михайлович, есть права — ты же за всех теперь! Да и я тут — ноль без палочки, а там надо… Душа болит. А Аверьяна Герасимовича знаю. Не может, чтоб такое с ним.

Глядел тот долго, насупив брови, — ложбинки над ними побелели, будто проступил иней.

— Ладно, иди, бумаги подпишу.

Он тогда подходил к домику директора техникума — Андрей бывал у него много раз, подступал обычно в доброй душевной осветленности: проведет с умным человеком время, в хорошей беседе. Теперь же чувствовал во всем теле как бы бесплотность и слышал — сердце, сжавшись, будто комочек, колотилось в грудной клетке надсадно. Открыл калитку, подумал: «Неужели не выйдет навстречу или не поднимется с венского плетеного кресла, не скажет: «А, Андрей Федорович, пожалуйста!»?» Он так называл всякого — и самого молодого, и самого опытного, старого преподавателя, — строго следуя этому педагогическому этикету. Но в их отношениях кроме этикета сложилось нечто и другое: взаимное душевное расположение, уважение, хотя в возрасте была существенная разница: Аверьян Герасимович на двадцать пять лет старше, в отцы годился, а возраста, разницы никогда не подчеркивал.

«А что, если ошибка? Вот сейчас он…»

Но к порожку, навстречу Андрею, вышла Лидия Анисимовна, жена бывшего директора. Историю их Андрей знал: они поженились, когда Аверьян Герасимович жил на политическом поселении в Тобольском уезде, отбыв царскую ссылку, путь в которую для него начался точно в день окончания Петербургского университета. Арестовали его уже в парадном мундире, — он готовился отправиться в актовый зал для получения диплома. «Придется повременить, господин Игошев, с дипломом, знаете ли…»

То ли командирская форма Андрея, то ли что-то еще смутило Лидию Анисимовну — испуг мелькнул в ее глазах, бледность выдавилась на щеках, — но вдруг узнала, засуматошилась, одергивая кофту, приглаживая русые волосы:

— Боже мой! Откуда? Да как же вы зашли? Время такое!.. — Она преподавала русский язык в их горном техникуме и, хотя ей еще не было пятидесяти, выглядела старой, платок кутал плечи, глаза — красноватые, веки припухли, — видно, слезы посещали ее часто. Оглянувшись, должно быть, не зная — приглашать или нет. — Не боитесь?

— Нет, Лидия Анисимовна, не боюсь… Зашел проведать.

— Ну, спасибо, спасибо… — Всхлипнула, но быстро справилась. — Что ж это я? Заходите… Садитесь, пожалуйста, вот сюда.

И тут открылось Андрею: голо в комнатах, где раньше, приходя, оказывался в уютной обстановке — не мещанской, наводненной вещами, ненужными, угнетающими, — в квартире тогда было много книг, картин, поделок из дерева, причудливых творений из корней, — Аверьян Герасимович свое мизерное свободное время отдавал, как он говорил, «пустякам», — и Андрей с тоскливостью понял: ошибки не случилось, «если» не оправдалось, — не было Аверьяна Герасимовича…

С Кимом Дедовым, однокашником, секретарем горкома комсомола, Андрей столкнулся на лестнице — поначалу даже не узнал его. Поднимаясь по ступенькам, повторяя, убеждая себя: «Смелей! Здесь тебя выслушают, поймут! Хотя ты впервые переступаешь порог партийного дома, раньше не был вхож — ты к партийной, вернее, к комсомольской работе всерьез причастился там, в Красной Армии…»

— О, Андрей! — У Дедова на лице искреннее удивление; округлились глаза. — Ты в отпуске? И — комиссарские нашивки? Здорово!

— Не в отпуске, уволился.

— Вот как! В горком — о работе?

— К товарищу Куропавину.

— Значит, к первому… Идем!

Дедов ростом ровня Андрею, тоже высокий, однако округлился, подобрел; золотистые волосы курчавились. Еще со школьной скамьи сужденья его отличались четкостью, безапелляционностью, он редко менял свое мнение, будто всегда видел и знал конечную истину. Со школьных лет Дедов ходил в постоянных комсомольских вожаках.