Николай Горбачев - Белые воды

В тишине, хрупкой, неустойчивой, наступившей после слов Антона, из угла вновь донеслось:

— Чего там! Ведерниковский корень, — кулаки!

Какой-то другой — тоньше, острее — голос поддержал:

— По матери-то он — Ведерников, из Черемышовки!

Спокойствие взломалось: опять загудели — реакция собрания склонялась не в пользу тех, кто выкрикивал из угла, — многие оборачивались туда, что-то отвечали. Сразу несколько рук вытянулось вверх, и Андрей Макарычев, стоя за столом, не скрывая своей радости, не сбивая гула, давая, как он подумал, «побродить браге», лишь поднял ладонь. «Прошу слова!», «Разрешите!» — раздавались выкрики. Ребята вскакивали с мест, не обращали внимания на вытянутую ладонь Макарычева, выпаливали:

— Ребята! Глупости все, что Антон — Ведерников, что корень его оттуда. А где его отец? От бандитов-твердохлебовцев погиб!

— Да кто не знает Антона? Кто? И он — пособник? Смешно!

— Верно — смешно! Активист первый. В летчики готовится, а мы его…

Дедов снова метнул взгляд на Андрея, за которым почудилось крайнее раздражение, проронил, не стесняясь, не заботясь, что будет услышан не только за столом:

— Собрание бы хоть держал в руках! Интересно…

Сделав вид, что не расслышал его слов, Андрей в конце концов остановил стихийно разгулявшиеся прения, наладил порядок и, выяснив — Антон больше ничего не хотел добавить, — предложил ему сесть на место, спросил, есть ли желающие выступить. Желающие не нашлись: запал, верно, был израсходован в бурной, непроизвольно вспыхнувшей полемике. Выждав и переспросив: «Так что, желающих нет?» — Андрей предложил:

— Тогда выносим решение. Секретарь комитета в сообщении ставил вопрос о пребывании в рядах комсомола Крюкова Антона… Но по настроению собрания вижу — есть и другие мнения: можно ограничиться обсуждением. Так или не так?

— Так! Правильно! Ограничиться! — под шум одобрения рвались возгласы.

— Исключить! Не место! — долетело и оттуда, из угла.

— Ставлю на голосование! В порядке поступления предложений. Первое — исключить.

Редко, вразброс, в зале поднялось с десяток рук. Вскрасневшись до пунцовости, секретарь комитета оторвал тяжело, словно рычаг, от стола свою руку. Дедов, нависнув низко над запятнанным сатином, гармошкой сдвинул его, — сдавалось, плечи его придавило, шея под воротником рубашки взбагровела, напряглась, — молча и угрюмо смотрел в зал. За второе предложение проголосовало подавляющее большинство.

Обсуждение друзей Антона — Ивана Селезнева, Нури Сатулганова прошло тоже непросто, хотя и короче. Нури, волнуясь, размахивал руками, путал слова, когда выкриками сбивали его: «С национализмом как — пусть скажет!», «С баями, улепетнувшими в Китай, какая связь?» Хорошо знавший русский язык, Нури совсем терялся, частил: «Какой бай? Какой связь? Отец раньше бай работал, коммуна первый шел…» А Иван Селезнев угрюмо, не глядя ни на кого, сказал лишь одну фразу. «Никакой я не приспешник, не знаю ничего, так каждого можно обвинить», — и замолк, и казалось, не слышал ни шума, ни выкриков — замер оглохший, отрешенный. Шевиотовый пиджачок, поношенный, выгоревший, был расстегнут, — пуговиц на нем не было. Все знали: Иван Селезнев не только учился, но и постоянно подрабатывал то на разгрузке вагонов, то на расчистке дорог, а в каникулы — зимние и летние — непременно спускался в рудник, работал вместе с братом: не пощадил, настиг три года назад силикоз отца, скрепериста Селезнева, осталась семейка что у доброго Емельки. Положение Ивана Селезнева знали: способного, толкового студента привечал директор Игошев, случалось, оказывал помощь, частенько приглашал домой, подкармливал. Лидия Анисимовна, провожая паренька, напихивала по карманам разной снеди — для малышей: сестер и братьев Ивана Селезнева. Сквозь пальцы смотрели в техникуме и на его пропуски занятий, прощали: зря не пропустит, были, значит, веские на то причины. Ему тоже кричали: «Пусть расскажет — в доме директора ошивался!», «В любимчиках числился, все с рук сходило!»

После разбора «троицы» собрание пошло проще: не выкрикивали, шум не вспыхивал, и Андрей Макарычев четвертому задавал вопросы спокойнее — как и в чем выражалась связь с Игошевым, где встречались, о чем говорили, — приглашал задавать вопросы из зала. Но и тут после опроса Андрея Макарычева предложили: «Хватит! Тоже ограничиться!..»

Андрей с Дедовым уходили после собрания вдвоем, почти на ощупь отыскивали тропинку по пустырю, который надо было пересечь, прежде чем попасть на улицу, освещенную редкими лампочками, прикрытыми жестяными козырьками. В потемках приходилось напрягаться, разглядывая тропку, быть все время настороже, чтоб не поскользнуться, не упасть, — оба молчали. А когда вышли на улицу, Андрей, все время думавший над словами Дедова, сказанными на прощанье секретарю комитета: «Интересно, Попцов, провал! Подготовить так собрание, — на бюро горкома пригласим!» — заметил:

— А зря ты, по-моему, так с ним: провал, на бюро… Наоборот, ведь зрелое собрание. Зрелые комсомольцы.

На полшага тот шел впереди, словно тем самым подчеркивая свое недовольство Макарычевым, — догадываясь об этом, Андрей и сказал так прямо, чтоб вызвать на откровение: пусть выскажется, чем недоволен. То ли обдумывая ответ, то ли усвоив за правило — не сразу отвечать, Дедов выдержал паузу, полуобернулся, разглядывая Андрея, — в темноте зрачки его, казалось, растеклись по глазным яблокам, были большими и неподвижными.

— Я вот удивляюсь, — начал он, подбирая слова. — Тебе не кажется, что ты утратил революционное чутье, бдительность, к которым нас призывают? Чем мы сильнее, известно, — тем враг больше злобствует, беснуется! Не видишь, куда враг протянул щупальца спрута, как вьет гнезда своей агентуры?..

— Брось, Дедов! Ничего не утратил.

— Убежден?

— Убежден.

— Интересно! А ведение собрания… Как считаешь?

— Послушай! — Андрей остановился — улица была пустынной; остановился и Дедов, возможно что-то почувствовав. — А тебе не приходит в голову, что бы это значило, если бы исключили четверых парней сегодня из комсомола, причислив к врагам, пособникам?

— Означало?! — подхватил Дедов. — Означало бы, что очищаемся от скверны! Этому учимся у партии…

— Так-то оно так, — протянул Макарычев, — да не совсем. Во-первых, отравили бы несправедливостью жизнь хорошим ребятам, а во-вторых, — Андрей сделал паузу, — означало бы, что вскрыто вражеское гнездо в городской комсомольской организации, — вскрыто значительное! Не понимаешь, что из этого следует?

— Н-не понимаю! — с вызовом ответил Дедов.

— А ты подумай! Кто тут первый секретарь? Куда он смотрел? Ну?!

Словно бы немота сковала Дедова, ему, казалось, недоставало воздуху, и он, слышно было, сглатывал сушь во рту, выравнивал дыхание. В следующую секунду большие зрачки его сверкнули, он протянул скрипуче: