Николай Горбачев - Белые воды

— Вот ты как?

— Только так! — сказал Андрей и удивился своему спокойствию. — Бывай! Я домой.

Свернул в проулок, к родительскому дому, чутко улавливал: Дедов еще какое-то время стоял на месте, потом затопал по булыжной мостовой, — шаги удалялись, напружистые, сердитые.

Куропавин встретил, пряча насмешливый взгляд за тучной завесой клубившегося дыма, оттого Андрею трудно было разобрать подлинную реакцию, однако показалось: насмешливость была неодобрительная.

— А, здравствуйте! Говорят, повернул вчерашнее собрание в горном техникуме — все агнцами оказались?

— Агнцы не агнцы, но и исключать их не за что, — ровно сказал Андрей Макарычев. — Я пришел, товарищ Куропавин…

— Раз пришел, садись, товарищ Макарычев.

Сев на стул, подумал, что сейчас секретарь горкома отчитает за вчерашнее, но тот молчал, по-прежнему курил и вроде бы забыл, что не один: держа папиросу в левом уголке губ, скривился от дыма, что-то рылся в стопке бумаг на столе. Андрей продолжал начатую фразу:

— Пришел, чтоб сказать: сегодня провожаю семью Игошева. Лидия Анисимовна из Тобольска, решила туда уехать. Чтоб вы знали, как хотите и рассматривайте мой поступок…

— Что ж, дело человеческое.

— И вот заявление, — Андрей вытащил из кармана гимнастерки сложенный лист бумаги. — Об Игошеве. Как коммунист отвечаю за каждое слово заявления: никакой он не враг.

— Что ж, дам ход, — взяв заявление, сказал Куропавин. — И все же на Урал решили?

— Подумаю еще. Несколько дней поживу у отца.

— Вот от сына Павла письмо. — Куропавин придавил пальцем отложенные на столе листки. — О вас пишет… — Встревоженный летучий огонек метнулся в его глазах, но загас — Так какие все же планы?

— Хочу в Алма-Ату съездить: с Игошевым — напраслина…

Промолчал Куропавин, будто не расслышал фразы Андрея Макарычева, затягивался дымом, протяжно, словно в раздумчивой сосредоточенности.

— А предложение остается в силе: директором техникума или инструктором в горком.

— До свидания, — кивнул Макарычев.

— До свидания.

Теперь Андрей и вовсе не смог бы ответить, откуда все же взялось это тревожное чувство, которое, пока он сидел на нарах, покрытых лапником, усилилось, бередило наплывами, и он поначалу даже подумал — оно обострилось вот из-за этих обложивших воспоминаний. Разволновался, поежился от клейкой волглости на спине. И последней, скользнувшей о том прошлом мыслью было: Дедов тогда вскоре «выкинул фортель» — ушел в военно-политическое училище; вспух слушок, будто решился он на такой шаг не сам — Куропавин «помог»…

Мысль о Дедове точно бы тронула в душе что-то неприятное, запретное, и Андрей Макарычев, встряхиваясь, увидел в руках листья бадана, душицу — вспомнил, что снег в чайнике, наверно, натаял, вода закипела, надо вставать, заваривать чай. Поднялся, не замечая, что за минуты, пока он сидел, захлестнутый прошлым, в избушке потемнело, мрачная загустелость, выползшая из закоптелых до жуткой черноты углов избушки, растеклась в воздухе.

Распахнув низкую дверь, сбитую из толстых плах, скрипнувшую на петлях, он шагнул через порожек, нагибаясь под притолокой, ощутил жгуче опахнувшую лицо морозность и увидел на притоптанном пятачке у входа струистые, бегучие ручейки поземки; по пимам стегануло крупчаткой. В костерке под чайником металось желтое пламя — низко осаженное. Выпрямившись, Андрей увидел в лесу дыменно-белую мглу, — должно быть, надвигалась стена снегопада. Уловил сквозь ропотный гул, стекавший откуда-то сверху, от вершин кедров — их качало, гнуло, — еле различимый стон, верно, исходивший от их бронзово-литых стволов. И понял — начинался буран.

Сняв чайник, бросил в клубившуюся паром горловину листья бадана, искрошенные, пересохшие стебли душицы. Подумал — надо запастись дровами, отнес чайник в избушку; отыскал топор, принялся колоть напиленные березовые чурочки, сложенные под стенкой, бросал поленья прямо в открытую дверь избушки — они бухали на пол, и грохот как-то успокаивал, рассеивал чувство тревожности и одинокости.

Он уже заканчивал колоть короткие, напиленные по размеру печурки кругляши, когда молочная мгла, подступив, обрушилась вихревой снежной коловертью, запеленала все вокруг, секла по рукам, лицу, забрасывала снежные ошметья за ворот — холодные потечины стекали по шее на грудь. Набрав в охапку поленьев, уже не видя ничего в метре от себя, даже слабо различая пригасшее огнище, Андрей вошел в избушку, сбросив дрова, и, плотно притянув тяжелую дверь, засветил железную «пятилинейку» с закоптелым сколотым стеклом, принялся разжигать печурку: нагреется, закраснятся жестяные бока — лампу погасит, от печурки будет светло.

Глядя на плохо разгоравшийся огонь — тяга в трубе из-за бурана была слабой, дым выбивало из печурки прямо в лицо, — Андрей, стискивая веки, подумал о людях, работавших на делянках, но успокоился, сказав себе, что там есть местные жители, настоящие бергалы, знающие, что такое буран и как вести себя: лошадей распрячь, оглобли саней связать, поставить торчком, самим — в палатки; все это объявлено, знают все.

Кое-как дрова все же взялись, от железных боков печурки, потрескивавших ржавой окалиной, поплыло тепло; заложив полешками печурку, Андрей присел на нары к столику. Парок, срывавшийся из открытого чайника, приятно щекотал ноздри мятно-терпким, покруживавшим голову духом. Алюминиевая кружка стояла у противоположного края столика; кусочек хлеба, завернутый в тряпицу, так и лежал там, куда его положил Андрей, уходя утром на делянки, — у оконца, забитого снегом; там же несколько мелко колотых кусочков сахару — все наличные припасы. Подвинул кружку, наливая настоявшийся до черноты чай, — выходит, не рассчитал заварку, — но однако в душе даже одобрил, что так вышло: верней снимет усталость.

Делал все замедленно — брал чайник, кружку, лил чай, буйно исторгавший сейчас вокруг густой аромат; этим мешканьем, подчеркнутым, даже нарочитым, он сам, не отдавая все же до конца отчета, хотел вытравить или хотя бы ослабить ту тревожность, которая не отпускала его с той неожиданной встречи на делянке.

Пил чай тоже короткими глотками, с долгими перерывами, остановками; он было дотянулся до тряпицы с хлебом и колотыми кусочками сахару, даже развернул ее, но в той утвердившейся неспешности, даже лености шевельнулось предостережение: а если буран за ночь не иссякнет, сутки-другие придется тут, на белках? И он так же аккуратно завернул тряпицу, отложил ее на прежнее место, в угол подоконника.

И все же чаевал с наслаждением — до обливного пота, до легкой, как бы перерождавшейся в свою противоположность слабости — от тягучей, давящей до воздушной, невесомо-струистой. Четыре раза наполнял вместительную, измятую и правленую кружку доверху; после сидел несколько минут, не двигаясь, не шевелясь, блаженствуя в бродившей размягченности, внутренней угретости. Однако чаепитие все же не заглушило душевной смятенности.