Николай Горбачев - Белые воды

— Будем чай пить! — сказал он. — Есть целый клад по нынешним временам — кусок хлеба, сахар!..

В эту минуту он почти по-детски обрадовался, припомнив, что с вечера не поддался искушению, напился пустого чаю, не притронулся к ломтику хлеба, к колотым кусочкам сахару, завернутым в тряпицу, — ей сейчас надо подкрепиться, отогреться горячим чаем, вообще — нужно тепло, и он не мешкая разведет огонь, поставит чайник…

Вскоре печурка затеплилась, желтые язычки пламени, потрескивая, прорывались сквозь дым, все еще плохо выходивший из печурки наружу, — буран по-прежнему давил. Напряженный стон кедров, обступивших заимку, посвист ветра врывались в рассохшую дверь, сквозь квадратное черное оконце, сливались в неровный гул. На полу у порожка — белая горбатая заструга, примело и подоконник, притрусило снегом тряпицу с припасами. Андрей дул в открытую дверцу печурки, стремясь расшевелить огонь, и неожиданно, словно в прозрении, увидел в дымном желто-красном полумраке избушки ее белое, округлое, с тонкими, приподнятыми бровями, с живыми, чувственными ноздрями лицо, не похожее на строгие, смуглые лица местных женщин-бергалок, у кого подчас текла кровь крутого и сложного перемеса; увидел ее маленькие ступни, которые он только что растирал, чистую, с золотисто-матовым отливом кожу и тоже маленькие, вроде бы девичьи руки с удлиненными пальцами. «Неужели она могла разгружать вагоны с коксом, могла управляться с хлыстами, с ленивой, старой лошадью?..» Но тут же, будто прибойной волной, захлестнуло и смыло эту мысль, — ощущение близости женщины опьянило, одурманило его, мутя и мешая сознание. Он поднялся с корточек, шагнул в чаду, в полумраке, к нарам, к ней, сидевшей на одуряюще пахнувшем лапнике, услышал как бы отдаленный грудной с ломкостью голос:

— Я ведь сама повернула лошадь сюда, к избушке…

В его сильных, сдавивших руках вся она задрожала в призывной и вместе расслабленной трепетности, и Андрей Макарычев с перенапряженной, отзывавшейся гулкими ударами кровью притянул ее к себе, коснулся губами ее упругих, почудилось — огненных губ.

Бараки стояли в два ряда, ровно, будто по линейке, выстроенные давно, — старые, облезлые. Где была эта «обитель», в какой местности, Костя не представлял, хотя по тому, что принимались меры светомаскировки, — окна с вечера завешивались смолисто-вонючим рубероидом, — да по тому, что ночами над бараками в морозном воздухе плыл нудно-тягучий гул немецких самолетов, от которого Костя в сполошности подхватывался, можно было судить — фронт недалеко, не за горами-долами.

Не склонный от природы к философским поискам и обобщениям, принимавший жизнь, открывавшиеся ему ее светлые и мрачные грани просто, без особых мудрствований, Костя не раз становился свидетелем, как вспыхивали, занимались, будто сухой хворост, споры в бараке — о судьбе войны, о их собственной доле, происходящем с ними теперь, — и в той своей простоте, неспособности размышлять и думать о глубинных процессах, сокрытых пружинах и подоплеках, не знал зачастую, какую принять сторону. Впрочем, все они, очутившись вне нормальной, привычной обстановки, где были полезны, нужны, умелы, сейчас выброшенные внезапно, словно седоки из седла, уже не могли свободно и непредубежденно ориентироваться, думать о происшедшем, и одни находили их нынешнее положение мерой справедливой, необходимой, — есть враги, предатели, — и выходило: надо проверять, чистить и обезвреживать. Иные вскакивали с соломенного ложа, горячились: «Ты покажи, покажи, кто тут враг, предатель?! То-то, другие, значит… Умен!» — «Ну, кто — разберутся, без вины виноватить не станут!» — «Поживем — увидим: лес рубят — щепки летят, тоже знаем». — «А ты немецких диверсантов, переодетых в нашу форму, видел? Нет? Я сталкивался!.. И вот он, и вон тот тоже их видел… Так-то!» — «И пятой колонны, получается, нет, и предатели перевелись, — благодать, и только! Доверяй и проверяй, — известно!»

Нет, он, Костя Макарычев, мог выкинуть коленце, отчаянно рискнуть по-пустому, по дурости, из-за вспыхнувшего и разгоревшегося вздорного спора — как тогда, когда, отвязав трос лебедки и скатившись в вагонетке, влетел с наклонной эстакады в подсобный цех свинцового завода, сбив опоры и опрокинувшись с вагонеткой, чудом оставшись живым. Прибежавший из ватержакетного Федор Пантелеевич — лица нет, точно на морозе отбеленное полотно, — в гневе схватил сына при всех за шиворот, влепил страшную, до звона и помрачения в голове, затрещину, выхрипнул: «Дурачина царя небесного!» Да, он мог выкинуть коленце, мог, но… кто-то же делал такое в тридцать восьмом в их Свинцовогорске — обвалы, погибель людей? Или само по себе?.. Не-ет, не само по себе, — без причины, известное дело, и баран не чихнет, курица не закудахчет. Враги, «недобитки» орудуют — иначе он, Костя, не думал, — это как гнус, столб его только что толокся вот рядом, а взмахни голицей — мошкара смешалась, рассеялась, ан глядь — столб чуть поодаль, опять толчется, перекипает…

Но были в бараке и такие, кто, лежа на соломе, покидая свое место лишь на малый срок, по нужде, в споры не встревали и, казалось, в неотступной и безысходной думе невидимо сгорали, таяли. Неподалеку от Кости очутился командир, поджарый, рослый капитан; он лежал, постелив в изголовье шинель, был при полной форме, точно бы в сосредоточенности и внутренней готовности каждую секунду ждал команды — исполнить нечто значительное, важное. Однако форма его лишь с натяжкой могла быть принята за таковую: носок левого хромового сапога обмотан тонкой проволокой, как заметил Костя, аккуратно — подошву, должно, отсекло осколком; снаряжение с двумя портупеями, с пустой кобурой стягивало через плечи и в талии гимнастерку, прорванную в двух местах — на груди и на подоле, однако тщательно зашитую; левая штанина бриджей выше колена мелко, просяно иссечена — тоже, должно быть, осколками, просечины заштопаны, белел и подворотничок, правда, застиранный, с рыжиной, а вот знаки различия — по шпале в каждой петлице, рядом со «стрелковыми» эмблемами — рубиново горели в барачной нерассасывающейся затеми.

Не ведал Костя, мельком иногда, в какой-то сумности взглядывая на молчаливого, будто немого, безъязыкого капитана, — тот, казалось, не замечал, что происходило вокруг, не обращал внимания на возгоравшиеся споры и схлестки, — нет, не ведал, что станет невольно причастным к страшной разгадке капитана. Да и не был капитан безъязыким: Костя слышал, как он ответил сумрачно, с металлической перекаленной сипотой, когда кто-то спросил его, кажется, о пистолете:

— Перешел линию — ну и такие вот, — он неопределенно кивнул, — заставили сдать. Ничего — отдадут! — В горле его внезапно заклокотало, показалось, он сейчас задохнется, и он умолк.