Николай Горбачев - Белые воды

С горьким осадком, с царапающей необъяснимой болью, — Косте ведь казалось, что с ним произошла просто нелепая, досадная неувязка, — он вспомнил в этот момент, как его самого приняли за линией фронта, на своей стороне. Остановил его оклик часового охранения, и Костя, захлебываясь, в окатившей радостной волне, зачастил, сглатывая эту волну:

— Свой! Свой! Я — Макарычев. Костя Макарычев! Боец. Выхожу к вам, к своим. Паря, друг, свой я!

Его из охранения проводили в полупустынные, притрушенные снегом ночные окопы, правда ухоженные и добротные — с ячейками и козырьками, стандартными поворотами, — это он успел понять, покопав их до надрыва пупка за три года действительной службы, — и боец, сказав — ждать его у дощатой двери в землянку, ушел докладывать. В жидкой рассветной зорьке вышел командир в белом полушубке, от которого разом будто и посветлело в закутке окопа, сказал:

— В штаб полка придется…

— Зачем в штаб? — отозвался Костя, еще не сознавая до конца, о чем идет речь, но чутьем угадывая, что мытарствам его не конец, просительно сказал: — Винтовку, товарищ командир, дайте — воевать стану! У меня злость к тому фрицу…

— Не могу — приказ! Разное бывает… Проверят — по справедливости решат. Препроводите, красноармеец Зыкун.

И, однако, собственная судьба представлялась Косте ныне проще, понадежней: он среди своих, на своей стороне, все кошмары, вся маета, бесплодное, порой животное, на волоске, бытие — позади, а впереди — чё тут, все ясно, все как на ладони, — расскажет по порядку, и его вернут в часть, дадут оружие, и опять он, Костя Макарычев, боец Красной Армии, «активный штык», как любил говорить комроты Шиварев. А в том, что его отправят сразу в часть, что дадут оружие, — вона и капитан-сосед, вишь, тоже уверен: вернут пистолет — и баста! — Костя не сомневался нисколечко. А проверять надо — значит, надо. Впрочем, он не исключал — и такая мысль возникала, чертиком выставлялась: а случись, не найдется ему винтовки, скажут — добудь в бою взамен своей утраченной «самозарядной Токарева», и он врукопашную пойдет, отнимет! Не бог весть какая фрицы сила (теперь-то знает!), и та сила на бергальскую силу не выдюжит, кишка тонка.

Его вызвали на другой день — вызвали не одного, целую группу по алфавиту, и Костя, выходя из барака, по какому-то необъяснимому толчку оглянулся туда, где привычно лежал капитан, отметив, что его не было там, что на соломе осталась овальная удлиненная ложбинка-вмятина, ее еще не успели взбить, — значит, капитан исчез совсем недавно, — Костя на миг ощутил тягуче сосущую боль и беспокойство, однако спасительно возникло: «Ну чё, пошел человек по надобности, а может, тоже вызвали, — не беда…»

В коридоре с чередой одинаковых дверей по обе стороны группку быстро рассортировали, негромко, пофамильно выкликая и отправляя за двери, — правили рослые красноармейцы в начищенных сапогах, с револьверами в кожаных кобурах с витыми шнурами. В быстроте происшедшего Костя не заметил, что оказался последним, не обратил внимания, думая лишь о том, что ждало его за одной из этих дверей, как возникло небольшое замешательство, и двое бойцов подступили к третьему у столика с телефоном, в привычной негромкости обменивались репликами: «Аржанов кончил?» — «С капитаном, что ль?» — «Будто…»

Уже в невольной приглохлости, не сознавая, что к чему, лишь вскользь воспринимая разговор, Костя, повинуясь не столько отдаленно прорезавшемуся голосу, сказавшему «сюда», сколько хваткой потяжке за рукав шинели, очутился за дверью и остолбенело встал: за фанерной переборкой, на табуретке — знакомый капитан, ссутулившийся и как бы смятый; руки, стиснутые в кулаки, — на коленях, острые костяшки прибелены, будто их прихватило морозцем. Костя не видел, перед кем он сидел, — мешал косяк проема, — но видел руки, нервно листавшие бумаги, сшитые в картонное дело; запястья мосластые, отливают краснотой, и Костя наконец догадался, что руки поросли рыжими волосами, усеяны блестками конопатин. В звоне, вступившем в голову, Костя не расслышал, что сказал тот невидимый человек — резко, отрывисто, но отметил: капитан как-то замедленно разогнулся, нервно сказал:

— Не тыкайте, товарищ старший лейтенант! Не забывайтесь, я — капитан!

И тут Костя увидел того, кто сидел против капитана, — тот подался через стол, и голова, плечи его открылись из-за косяка, — рыжеволос, короткая стрижка, лицо скуласто, — будто немного мараковали: секанули ото лба наискось, а после уже к подбородку, — и все.

— Капитан? — с недоверием возгласил он. — А вот этот документ вы писали, ваша подпись? — И, приподнимаясь, повернулся к двери, позвал: — Конвойные!

Зеленоватые глаза старшего лейтенанта прожгли пространство, остановились в недоумении, беспокойстве на Косте, и белесая заволочь наползла на них.

— Вы?.. Вы — откуда здесь?! Кру-у-гом!

Он оказался опять в бараке. Часто всхлипывала дверь, приколоченная кусками автопокрышки, и он вздрагивал, оглядывался, будто ждал удара, — в молочных клубах пара, когда открывалась дверь, возникали фигуры, однако капитан не возвращался.

Костю вызвали снова только к вечеру. Новую группу сопровождал один из тех, кто утром выпроваживал его из «предбанника» — Костя его узнал, — курнос, с чуть вывернутыми ноздрями; шинель на крутых плечах натягивалась барабанно, — проталкивая внезапно возникшую как бы корку во рту, Костя подступил к нему и чужим, сдавленным голосом, спросил:

— А капитан тот… чё с ним?

Ноздрястый смерил Костю в равнодушном безразличии, светловатые безбровья шевельнулись:

— Предатель. Подписку немцам дал. — И вдруг озлился: — А ну, топай на место!

«Вот те! Вот!.. А держался, что те пророк какой!»

Одеревенелость внутри, спеклость во рту у Кости не прошли, и когда он из знакомого «предбанника» ступил за порожек, увидел наконец всего старшего лейтенанта, сел на табуретку перед ним, — тот что-то писал, согнувшись над столиком, кивнул коротко, автоматически. Грудную клетку Косте поддавило — воздуху не хватало. Судьба его, выходит, зависела вот от этого человека, перед которым он сидел, и, хотя он об этом не думал, скованный и углохлый, — лишь подспудно, как бы даже мерцающе, жило в нем это чувство, однако теперь, будто властно притянутый магнитом, не смея шевельнуться, он смотрел на руки старшего лейтенанта — крепкие, в тусклых блестках конопатин, в золотистых остюках волос, лицо — молодо-налитое — можно было считать вполне чистым: только редкие, словно стертые, шелушинки проступали кое-где, да и те, сдавалось, вскоре отслоятся, отпадут. И странная, совсем не вязавшаяся с теперешним положением мысль вдруг протекла в пустоте Костиного сознания: «Вот кабы на Свинцовой горе сойтись лава на лаву, врукопашную, — выстоял бы он, не дал стрекача?..»