Николай Горбачев - Белые воды

Казалось, что-то передалось старшему лейтенанту, и он рывком поднял голову; все же какая-то отрешенность жила на его лице, возможно, он не успел устраниться от того, чем был только что занят, — глаза непроницаемо уставились на Костю, и в них, будто притушенных пленкой, Косте почудилась как бы сгустившаяся, затверделая усталость. Он, кажется, не узнавал, кто перед ним, забыв, что утром жестоко скомандовал «кругом», а может, делал вид, что не помнит, спросил без интереса:

— Так что, плен?

Сглотнув звучно голодную слюну, Костя подался вперед на табуретке — сейчас правду и выложит.

— Вроде бы плен. Так ить два дня всё про всё! Утром вывели из риги — речка, туманец гуляет, ну и смекнули с тамбовчанином: в воду, мол…

— Отставить про это! — оборвал тот устало. — При каких обстоятельствах сдался? Руки, что ль, поднял?

— Не поднимал, — выдавил через силу Костя, испытывая сосущую тоску, ниже осев на табуретке. — Скрутили обоим. К своим пробирались. Тамбовчанин еще…

Теперь он не сознавал, то ли говорил, связно ли, логично ли выходит: смешавшись, в оглушенности все же мелькнуло — надо говорить больше, сказать, что было и как, должен же понять, поверить, что Костя перед ним чист, открыт, не кривит душой, его не за что винить, и он заторопился, выкладывая ночное событие в риге, происшедшее с комбатом Куропавиным, утренние похороны убитых, после — как решили с Кутушкиным спуститься к речке… Однако старший лейтенант, посерев лицом, раздраженно остановил:

— О себе рассказывайте! Как присягу нарушили. Да по порядку. И правду, — ясно?

Костя замолк, сбитый с настроя, и уже не знал, как дальше вести себя, мрачно молчал; пусто и глухо было внутри, будто в одночасье выдуло из него все, не оставив ни мыслей, ни желаний.

Закурив папиросу, старший лейтенант перекатил ее языком в угол рта, кривясь, посасывая мундштук, — чуть всхрипывала папироса из-за просыпавшегося табаку, — медлил, должно, отдыхал. А в Костиной памяти, словно в подтверждение реальности всего происходящего, высеклись те два случая — высеклись открыто, рельефно, в странной, однако, временной сближенности, хотя случаи те разделяло не меньше десятка дней. Он, пожалуй, это-то помнил отчетливо, пусть тогда, после гибели Кутушкина, перестал реально чувствовать время — прятался, отлеживался в страхе — днем и ночью; иногда подступала, царапала, рвала по живому мысль: куда и зачем идти? Вот подвернуть к глухой деревеньке, приткнуться к какому-нито дому, прибиться в примаки, сбросить изодранную амуницию — и утихомириться, ровно сверчок на шестке, — будь что будет! И сквозь помрачительные приливы боли, вызываемой и этими мыслями, и голодом, и слабостью, возникал с жутковатой реальностью лик тамбовчанина — возникал бессловесно, прожигал тяжелым, неотступным взглядом из-под низких, вислых бровей, — Костя в суеверной опаске съеживался, сламывал расслабленность, торопился уйти от того, как ему казалось, бесовского, нечистого места; лик Кутушкина тотчас, будто мягчея, исчезал, растворялся…

Тогда немцы-конвойные в переполохе, спешно свернули стоянку, должно быть, думая, что у речки, в густевшем тумане еще могут возникнуть попытки к побегу, и с криками, стреляя для острастки, пленных построили, и Костя из ледяного своего схрона, слыша, как уходила колонна, — с бугра, от риги, в которой пленные провели ночь, звуки как бы стекали сюда, к воде, к тихой глубокой речке, — еле дождался, когда все отдалится, стихнет. Он больше уже не мог выдержать, закоченев, сморозившись под водой, под низко нависшими сырыми ветками ивняка, оказавшимися спасительными для него, — не удосужившись поискать его, конвойные лишь построчили по кустам из автоматов. А он уже чувствовал — и вода, и кусты, скрывавшие его, могли — еще чуток — стать его погибелью: не обеспокойся чего-то там охрана, не подними они в спешке пленных, Костя закоченел бы, свело бы тело судорогой, захлебнулся, пошел бы ко дну.

Дождавшись — колонна ушла, все стихло, — Костя попробовал выбраться из своего укрытия на берег, но это оказалось делом нелегким: закостенелые в воде, чужие руки и ноги не слушались, к тому же мокрые жесткие ветви крапивным морозцем ожигали руки, небритое лицо, и ему показалось, что выпутывался он из-под куста неимоверно долго. Берег был крутым и глинистым, трава, за которую он цеплялся, рвалась, комья ссыпались в воду, и шорох, бульканье чудились громовыми раскатами в непроницаемой квели утра, — Костя в боязни, обессиленно затихал, после вновь начинал карабкаться.

С последними, истекшими из него, улетучившимися каплями сил, исцарапав в кровь руки, с налипшей между пальцев охряной грязью, не чувствуя, однако, этого, он все же вытянул свое тело, вытянул наполовину: мокрая пудовая шинель вдавила его в пожухлую траву, остюки кололи лицо, но Костя не мог пошевелиться. Ноги его свешивались к воде, за травянистый, рыхлый берег — с носков глянцевито блестевших ботинок, со сбившихся в валики обмоток стекала замутненно-глинистая вода.

Сколько он лежал так, казалось, утратив признаки жизни, не шевелясь и, могло показаться, не дыша, — ему было неизвестно. Как бы сквозь дрему, тягостную, неодолимую, смутно уловил какой-то шелест, осторожное дыхание, шепот, не понимая, что бы такое значило, происходило в яви или бредилось ему, и он в беспомощности, возможно, застонал.

— Дяденька! Дяденька! — услышал боязливо-призывный зов и, по-прежнему не соображая, что происходит, разомкнул неподатливые веки, однако глаза его увидели совсем рядом лишь спутанную траву.

— Дяденька, а дядь?.. Живой? — опять позвали громче, но тем же встревоженным шепотом, и Костя с трудом повел головой на голос, в расплывчатости, метрах в двух различил притаившихся в осоке двух мальцов, — малахай и кепка торчали над урезом травы.

— Живой… — Ему показалось, что произнес это громко, в действительности же губы выдавили слово невнятно, почти беззвучно.

— Сичас! Мы мигом!.. — отозвались голоса.

…Он лежал на шубине, постеленной на жаркой, угретой печи, прикрытой дерюжкой, и его отпаивали кипяченым молоком из крынки — пил, обжигаясь, шумно схлебывая, в обливном поту, будто на самом верхнем полке парной: потечины заливали глаза, скатывались по носу, соленые струйки стекали по губам.

Молоко приносила, будя Костю, вздремывавшего, солодело плавившегося в парной купели на печи, хозяйка-старушка, маленькая, подвижная, в шерстяной жакетке, черной юбке, с клетчатым фартуком, в очках с толстыми стеклами, — глаза сквозь них виднелись округло-выпуклыми, и чудилось, они вот-вот выкатятся из орбит. Лицо ее было не по-старушечьи белым и чистым, и она «окала», что для Кости было в новинку, непривычливо.

— Ну, милок, молока-то вот те, попей…