Николай Горбачев - Белые воды

— Не… точно. Над отцом антоновцы надругались…

— Спрашиваю: уговаривались, был план — сдаться? Обсуждали?

— Был бы уговор, так не полег бы в землю Кутушкин и я б вот этак перед вами…

Не смаргивая, буравили сухим взглядом глаза «старшого»; в блестках, поросшие рыжиной кулаки лежали теперь как-то неловко на бумагах, и Костя, непроизвольно мягчея, подумал: «Ах, старшой, по уму бы все и порешить…» И шевельнулся на табуретке, поднял взгляд.

— Правду говорю… Отправьте в часть, воевать стану. По совести…

Долго, с каким-то трудом, словно в глуби мозга, за красными натруженными глазами у него никак что-то не связывалось воедино, старший лейтенант смотрел на Костю, потом, сжав пальцами окурок, отложил на пепельницу, разжал шорхлые, белесые губы:

— Ладно, идите.

Костя брел в барак, меся грязь, — осклизали, разъезжались ноги, пудовые, с налипшими вязкими ошметьями. С низко обвислых заволочно-угрюмых туч срывались, будто в суетной нервозности, снежные хлопья, оседали в маслянистое месиво, мигом исчезали. Сырой тягучий холод беспрепятственно проникал под шинель, стылым панцирем стягивал худое, изможденное тело, и Косте в апатичности, казалось, вселившейся на бесконечье, было все безразлично — даже стылости тела не замечал, не чувствовал, и, однако, в какой-то момент явилась, не тронув его, не разрушив апатии, мысль: «А пусть и решетка, — чё ни то одно уж!»

Ночью в бараке хоть и угоманивалась дневная жизнь, утихали споры и страсти по случаю оценок военного положения, их личной судьбы, — полного покоя, тишины все же не наступало: одни храпели на разные лады — от тихого, умиротворенного до громкого, со всхлипами храпа, другие — разговаривали во сне, командовали, отдавали четкие и ясные распоряжения, третьи — вскакивали, садились на соломе, шало вопрошали: «Где? Где мы?!»

Костя не спал. Улегшись на сухую солому, в тепле, какое было сотворено, поддерживалось телами людей, живым их дыханием, он лежал с открытыми глазами, смутно различая в темноте потолок, оклеенный бумагой, порыжелой и изодранной, свисавшей лохмотьями, и впервые ему с поразившей его ясностью открылось: он с людьми, пусть даже вот не близок с ними, они тут отовсюду, самые разные, но, оттого что они рядом, чувствовал постепенно, но уверенно входившую в него покойность и силу. И пусть, как этот «капитан», еще, поди, найдутся, но большинство из них, несмотря на жестокую, зачастую не по своей вине сложившуюся долю, хотя и разные были у них точки зрения на происходившее с ними и на ход войны, помышляли об одном, рвались в части, на фронт, чтоб снова биться, драться с врагом…

Более того, он думал, что, построй таких сейчас, вот так, оборванных, изнуренных, дай оружие, произведи боевой расчет, и они, уже понюхавшие пороху, испытавшие горечь неудач, вновь с ходу, без колебаний пойдут в бой.

Он твердо в это верил, поскольку знал, что и сам бы в числе первых встал не мешкая в такой строй. И, думая так, испытывая светлые приливы в душе, — ему уже проще и отдаленнее, как несущественное, как пустяковое недоразумение, представлялись и вызовы к Аржанову, и нелепая возможность угодить за какую-то неведомую решетку.

Должно быть, такой вывод ему явился во сне или в дреме — он не мог бы в точности сказать, уснул или нет, задремал ли только, — очнулся как-то легко, без обычной, знакомой тяжести, вызванной застарелым, скопившимся недосыпанием, и какая-то как бы даже несообразная ясность, светлость, растворившись во всем теле, жила, наполняла каждую клетку, — и Костя в потаенности, боясь утратить возникшее настроение, лежал не шевелясь на соломенной, измельченной подстилке. Было и другое, что взбудоражило и теперь, еще не затихнув, не унявшись, как бы электрическими токами пульсировало в жилах: будто и вывод, явившийся ему, был предопределен вот такой фразой, осязаемо-выразительной, чеканной: «А ты вот к ним приглядись — к людям будь ближе». Черты Косте не запомнились — расплывчатые, дрожащие, — не «ноздрястый» ли тот конвойный?.. Казалось, сказавший их был скрыт кисеей скользящих теней — и странно, будто от развесистой, старой лиственницы, к которой приткнулась Ивановская заимка, возле нее-то Костя и сказал Кате Косачевой вроде бы и смехом, и всерьез: «А чё, выходила бы, Катьша, за меня замуж? Не прогадашь, поди».

Но это уж он сейчас, лежа, вспомнил, что сказал Кате тогда, когда вместе с заводскими, «свинцовиками», в воскресный день отправились рвать кислицу, а та фраза о людях вроде и была произнесена конвойным, но голос-то — что больше всего поразило Костю, держало его в состоянии взбудораженности — был Кутушкина, тамбовчанина… И сейчас, лежа с открытыми глазами, Костя еще слышал с ленцой говорок, глушинку, будто горло Кутушкину прочно прихватило, — до самого тепла не отпустит.

До тепла… Кутушкину того тепла уже вовек не дождаться. Вовек!..

На секунду пришедшее на ум поколебало, расстроило ту светлость, тот настрой, с которым Костя очнулся, лежал крепко поджатый с боков, в волглой и душной от спертости темноте, — окна были задраены рубероидом. Только теперь понял, что лежал стиснутым с обеих сторон и не догадывался, кто были его новые соседи, — он не видел их: очередную партию впустили поздно, по-темному. Верно, уже в дреме Костя смутно угадывал тогда возню, отрывочные неразборчивые переговоры, хлесткий матерок, приглушенный ропот. Сейчас мысль о Кутушкине, вот об этих новых людях, которых он не видел и которым предстоит пройти проверку, внезапно по какой-то своей зависимости связалась с тем прежним представлением, казавшимся ему непреложным, абсолютно необходимым, — пройти эту проверку, — и в душе его как вопль взметнулось: «А капитан-то!.. Капитан — предатель… Вот те и на! Есть, есть такие, — и, выходит, промеж нас споры — надо не надо проверять, — зряшные?!..»

Отходил Костя от вспышки трудно, удивляясь и недоумевая, откуда ей было взяться, — однако в бессонье, продолжая лежать с сухими, открытыми глазами, — сон не шел к нему, — он все же не понял, не доискался до причин вспышки, этого срыва. Не заметил, когда успокоился, улеглось окончательно в душе; прежней светлости, однако, уже не было, не вернулось то давешнее удивившее ощущение, и все же мало-помалу, вместе с успокоением память Кости опять взыграла, то подсовывала близкое, то уводила далеко отсюда, перекидывала через тысячи верст, через реки и леса…

…В первый год действительной службы «пропускали их через рентген», — дошла очередь и до Кости. Военврач крутил его между ледяными пластинами и так и эдак, мял нестерпимо живот, после удивленно сказал:

— Макарычев, что с вашим желудком?

— Чё, нету? — простовато осведомился Костя, опуская подол нательной рубахи.