Николай Горбачев - Белые воды

Белогостев под конец задал вопросы еще двум-трем членам бюро, после, держа мягко-подушчатые руки на подлокотниках кресла, повернулся к директору УльбаГЭС Вострякову, появившемуся последним.

— А у вас что же это? Так и будет — водовод пробивать, станция останавливаться? Мертвечина, а? Военное время — к ответственности привлекать надо!

Востряков побледнел, вскинул порывисто, в протесте голову, сказал:

— Дальше фронта не пошлют, а туда — хоть сейчас!

— У коммуниста фронт там, где его поставила партия, — это вы запомните! По существу отвечайте.

— По существу… Водовод — старый тришкин кафтан, вот и латаем. И будем латать. Слесарей нет. Вообще — станция слаба, надо ставить четвертый генератор…

Будто подпалили Белогостева снизу, под креслом, — крутнулся всем корпусом, щемливо взвизгнуло кресло, и серые глаза его, заледенев, вперились в Куропавина:

— У вас что тут… все мастера воду в ступе толочь? Сговорились?

— Сговоров нет, — негромко сказал Куропавин. — Наболело — вот и говорят.

— Ну вот что, — холодно произнес Белогостев и, опираясь на подлокотники, поднялся. — В кабинете хватит разговоров — поедем на рудники, на свинцовый завод, посмотрим, что на деле. Кстати, бюро будем считать неофициальным. Смысл, думаю, ясен: не прожектерством, а боевыми делами, таранами, как летчик Талалихин, преодолевать все, ломать трудности, давать бесперебойно, без чехарды, свинец — вот боевая задача бюро горкома, каждого члена партии, каждого большевика… — Он примолк, будто ему не хватило воздуху, потом сказал: — Все, товарищи. Кто поедет, одевайтесь, а мы с первым задержимся.

Не оглядываясь, оставаясь на месте, Куропавин не видел, но чувствовал, как молча расходились члены бюро, и усмешка, скорее горькая, чем ехидная, скользнула у него: «Сейчас и получишь «вселенскую смазь», Белогостев отыграется за «сговор»!»

Белогостев, однако, устало опустился в кресло, прикрыв глаза, оставался неподвижным — ждал, пока последние покинут кабинет, после шевельнулся, сказал:

— Тут неприятное, видишь ли… Шифрограмма. Давай, Василий Дмитриевич.

Подтянув растопыренными пальцами по столу и раскрыв папку, Потапов подал Куропавину лист, и тот, взяв его, не прочитав, а лишь пробежав глазами первую фразу, связал в один миг слова «плен» и «капитан Куропавин». Тотчас заперло голову теменью, и он уже в бесчувственности не читал, а точно бы глотал машинописный текст:

«Сообщаем предварительные сведения о сдаче в плен капитана Красной Армии Куропавина П. М. Данными органы располагают на основании показаний красноармейца, попавшего в плен под Вереей и бежавшего (по его показаниям) из плена, перешедшего линию фронта 15 ноября на участке Колюбакино — Тучково. Из показаний следует, что будто бы Куропавин называл себя комбатом, пытался поднять бунт пленных и был убит немецкой охраной, однако действительная судьба его неизвестна. Данные показаний подлежат допроверке, поскольку на наш запрос по месту службы Куропавина получен ответ, что последний не был командиром батальона, а значился начальником штаба СП. Следовательно, поднимавший бунт мог быть однофамильцем капитана Куропавина, который, по сведениям уполномоченного «смерша» полка, значился как сдавшийся в плен. Известно, что отец Куропавина П. М. — Куропавин М. В. является первым секретарем Свинцовогорского горкома КП(б), и, следовательно…»

Дальше он не мог читать: словно бы какой-то клапан перекрыл в груди дыхание, он задохнулся и все же думал, что ему надо что-то сказать, возразить, — не верит, все не так, не может такого быть! Возможно, крикнуть, отшвырнуть прочь от себя эту лживую бумажку. Но спазмы сдавили горло, в тело вступила ватная расслабленность, и он, напрягшись, через силу, произнес:

— Извините… он у меня… один… сын… Павел…

И замолк, сознавая — сказал не то, и слезы подступили, вспухая, застили глаза, и, чтобы скрыть их, он нагнулся и услышал будто откуда-то до странности издалека голос Белогостева:

— Понятно, что один… А вот плен, да если подтвердится… сам понимаешь, ситуация. Нелегкая. И для тебя, и для меня, считай. Мы и так с полковником совершили недозволенное, посвятив тебя в такую тайну.

До этого Куропавин лишь взвихренными чувствами пытался сквозь строчки шифрограммы уловить, постичь судьбу Павла, теперь же его обожгло пришедшей мыслью: «А ты… ты!.. Как тебе дальше?.. Ты же — секретарь горкома!.. Тут не только Павел, но и ты, — это и тебя касается, с тобой связалось…»

Что-то огромное навалилось, надавило на Куропавина. И, стараясь побороть эту неимоверную тяжесть, думая — должен встать, стоя встретить все, что еще скажет Белогостев, он поднялся со стула, сквозь невылившиеся слезы — все перед ним расплывалось, точно в зеленоватом жидком стекле, — ни Белогостева, ни Потапова он уже не различал. Молчали Белогостев и Потапов. И, возможно, порывом ветра, снизу, от поворота дороги на свинцовый завод, от столба с черным зевом репродуктора наверху донесло, влило в открытую форточку:

— …В последний час… 6 декабря 1941 года войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери…

Порывом ветра откинуло, смяло слова, они где-то метались, приглушенные, неясные, — метельная коловерть, приближения которой они с Ненашевым не разглядели, возвращаясь сюда, в горком, теперь набирала силу, свирепела, — качалась, жалобно поскрипывая на петлях, форточка. В нее опять знобисто дохнуло, по полу сыпануло снежной крупой, и отчетливо вплыло:

— …Войска генерала Говорова прорвали оборону 252-й, 87-й, 78-й и 267-й пехотных дивизий противника и заняли районы Колюбакино…

— Ну вот, дождались… Кажется, дождались, — тихо, точно в суеверной сдержанности, обронил Белогостев, глаза его мокро блеснули, и, опираясь кулаками о край стола, он поднялся, замер, весь обратившись в слух…

«Ну вот, Колюбакино, Колюбакино… как связалось, связалось! И в такую минуту, в такой час…» — захлебисто приходило Куропавину, в душе его что-то теперь билось, клокотало, немо кричало, и он стиснул веки, выжимая взбухшую влагу, смахнул ее рукой, шагнув к графину с водой, не слыша своего голоса, возможно, не зная этого, вслух повторил: «Колюбакино, Колюбакино…» Сглотнув из стакана, повернулся, давая понять, что он готов поступать, как того хочет Белогостев, — взгляд его был полон безысходности, боли, серое, смятое лицо враз постарело, осунулось. Оглянувшись, Белогостев молчал, будто не понимая, что с Куропавиным, и насупился, должно быть, разом все припомнив.