Николай Горбачев - Белые воды

Сапожному делу Петр Кузьмич научился в малолетстве — выпало такое случайно. По весне, по самой распутице ребячья ватага разбрелась, прочесывая Матренин соколок, отыскивая под блинно-оселым, грязным снегом стрельчатые ростки подснежников. Нежно-голубые головки их вспыхивали не ярким, но каким-то непорочным, неземным светом, и шумливо, наперегонки мальчишки рассыпались по взгорью, поросшему хмурым редким сосняком, перекликались, аукались и не заметили, когда на разбитой, изжиженной дороге внизу остановилась телега, и Петька, замешкавшийся возле края леса, услышал сиплый оклик:

— Эй, мальчик, тивой отьец, мъать дальёко жиль?

В удивлении, распрямившись, таращил глаза Петька на диво-человека, очкастого, закутанного глухо, по-бабьи, толстым шарфом с кистями, прикрывавшими перед нерусского пальтеца; человек восседал на узлах, ящиках и коробках, диковинных пухлых чемоданах, нагроможденных горой позади верзилы-возницы в собачьей распахнутой дохе, и это пуще подчеркивало нелепость и никчемность пассажира. Шмыгая носом, в опаске подступился Петька к дороге, все же на добрых три сажени остановился, протянул:

— Не-е, близехонько! А пошто надо?

Подле человек оказался худющим, небритым, а вот за очками глаза навыкате, крупные, горели нездоровым блеском, будто жар у него, горячка, но и были добрыми, чем-то пока неуловимым располагали, вызывали доверие. Он поманил синей, тоже нездоровой рукой, выпростав ее из узкого рукава пальто.

— Подходиль близько, не бойся, дом твой провожаль, конфет получаль.

Зажав в руке конфеты в ярких разрисованных обертках, какие тот извлек из кармана, Петька не сел на телегу, как предложил человек, а шлепал по грязи сбочь дороги в старых великоватых сапогах, а очкастый весело заговорил, будто ему доставило неожиданную радость внезапно сделанное открытие:

— О, твой сапог есть плёхо! Я есть сапожник, будьим майстерить новый, корош сапог! — И, подмигивая, весело выставлял большой палец, синий, корявый.

Он действительно оказался неунывающим, веселым, этот человек со странными и смешливыми именем и фамилией — Ян Берзинь (и не береза, и не пихта, как окрестил Петька), хотя до веселости, радости ему — открылось после — было вовсе далеко, гнула его, давила чахотка, однако любил он с верой повторять: «Вылечусь, Петья, — мьед, молоко, о, воздух, горы, — назад, Латвию, пошел Ян Берзинь!»

Недоумевал Петька: киргизы, китайцы, дунгане — это он знал, а вот что оно такое латыши, какая-то неведомая Латвия, Балтийское море, янтарный камень, о чем рассказывал постоялец, были диковинными, непонятными, вроде звука, не несущего в себе никакого представления.

Через две недели съехал их постоялец, сняв заимку неподалеку от Поперекова, и потянулись к нему из округи: сапожным мастером Ян Берзинь оказался первостатейным, — никогда еще за всю историю Свинцовогорска местные модницы, дочери лавочников, не щеголяли в столь красивой и добротной обуви. Он оказался бездетным и, несмотря на тяжелую и безнадежную болезнь, умел заразительно смеяться, был живым и общительным, не в пример Берте, своей жене, осадисто-костистой, молчаливой, по-русски знавшей всего несколько слов. К Петру Косачеву он «прикипел» — оттого ли, что тот первым встретил его возле Матренина соколка, в чужом для него краю, то ли, обойденный судьбой, просто восполнял человек душевную пустоту, острое желание, чтоб рядом был мальчонка, и постоянно зазывал Петьку, относился внимательно, ласково, говорил:

— Ты, Петя, — камень! Понималь? Пьетр — камень! Ты все понималь, ты, как это? Смишльений! Надо смотрель, делаль, — майстер сталь, во! — и привычно в подтверждение выставлял заскорузлый, измазанный краской, клейстером большой палец.

Нет, не вернулся Ян Берзинь к себе в Латвию, судьба распорядилась с ним беспощадно, замкнув свои клещи на нем звериной хваткой: умер он ровно через год в такую же раннюю распутицу, в какую приехал сюда со скарбом на телеге, с надеждой в сердце…

В Латвию, к неведомому морю, уехала одна Берта, увозя в обратный путь еще меньшую поклажу из коро́бок и чемоданов, оставив Петру Косачеву швейную машину «Зингер». «Так Ян желаль», — сказала Берта, и машина та, ножная, на чугунно-решетчатом станке, старенькая и дряхлая, стояла и теперь возле верстака Петра Кузьмича.

— Так как, дядь Петь, с вахтой-то? Чего-ничё надо? — Гошка смотрел, как прокалывал Петр Кузьмич тонким шилом подошву пима, зажатого между колен, откладывал спокойно шило на край верстака, за бортик, выпрастывая из губ концы дратвы со всученной щетиной, заводил с двух сторон в невидимое отверстие щетину, и в этих неторопких действиях Гошке чудилась раздражающая размеренность, которая ему непонятна, чужда: завтра в ночь на ударную вахту, а тут — пимы, сидит, спокойно чинит. Доведись до него, Гошки, сейчас бы надо думать, как завтра обойти бурщика Афанасия Халина с одиннадцатого участка, побить его предновогодний рекорд, — не шутка ведь работать на четырех телескопных перфораторах, на четырех «пээркашках»! Отбить за смену триста тонн руды, выполнить норму на тысячу двести тридцать процентов! Фантастика — и только! Ни на минуту эти цифры не выходили из головы Гошки, он не мог о них забыть, они будоражили его воображение, лишали покоя и устойчивости, особенно со вчерашнего дня, когда Петр Кузьмич, вернувшись из рудничного управления, объявил бригаде, сгрудившейся в тесном забойном отсеке, буднично-просто: «Становиться на вахту, выходит…» Нет, Гошка теперь знал, что такое ПР, перфоратор ручной, или, в горняцком обиходе, «пээркашка», — это железный грохот, от которого, как думал Гошка, трещат ушные перепонки, это пружинисто-стальные удары в руку, плечо, во все тело, беспрерывно, будто тебя, связав, приладившись за грудину, трясут жестоко, непрестанно. От такой работы после смены не один час еще билась под ногами земля, ходило все вокруг ходуном. Знал он и что такое триста тонн руды: это пять сцепок — рудничных поездов, с верхом загруженных каменно-спечными глыбами, раскрошенными отпальным взрывом. Он тогда в искреннем восторге, с завистью, но и в огорчении — чё бы такое не о дяде Пете? — читал на фронтонах копра красный плакат, вздувшийся ветром:

«Слава гвардейцу тыла Афанасию Халину, давшему за смену 1200 % нормы! Горняки! Равняйтесь на славного гвардейца, нашего товарища!»

Гошка не принимал душой Афанасия Халина, жившего через уличный порядок от них, при всяком случае демонстрировал свою неприязнь, буркал при встрече, отворачивался, хотя сам не мог дать отчет, почему так поступал: то ли из-за ревности, что не Петру Кузьмичу выпала слава, досталась Халину, то ли оттого, что хоть и в возрасте, но мужичишка он похвальбовый, суетливый. На лице его с серо-выцветшими, близко посаженными глазами, отчего казалось, что Халин видел лишь узко перед собой, — самоуверенная похмылка; да и где объявлялся Афоня Халин, там в центре, будто петух, покруживал, сыпал словесную шелуху. Гошка и слышал, как тот напрашивался: «Дайте забой, и я тыщу процентов выложу!»