Николай Горбачев - Белые воды

И, оборвав ворохнувшееся сомнение, Гошка пересек хрусткий под ногами заснеженный двор, скользнув за калитку, растворился в ночной черни.

Как рассчитывал Петр Кузьмич, — встанет на вахту тихо, мирно, без излишнего шума, он даже поставил условие на совместном летучем заседании парткома и рудкома, чтоб «тока без этого шуму-плеску», — ничего не вышло ровным счетом; не вышло и из той его маленькой хитрости, на какую он тоже пошел не без тайного умысла: вахту отстоять в ночную смену, авось потише, понезаметней все пройдет, опять же ротозеев всяких ночью поменее. Афоня Халин посмеялся на том заседании: «Хо-хо! Чё прятаться? Не крадено, поди, — пушшай смотрют да за гуж сами берутся!»

«Халин Халиным, пусть его…» — успокоил тогда себя Петр Кузьмич, не вступая в перекоры. Афоня и в военную пору оставался самим собой, не упускал случая похорохориться, выставиться, что петух перед курами, а ему, Петру Кузьмичу, старому бергалу, негоже равняться, пример брать с пришлого, ветром прибитого, будто пух-перо, Афони, хотя, что уж грешить, путем знающего горняцкое дело.

Когда перед вахтой, окончательно все обговорив и уточнив, Петр Кузьмич вышел из управления рудника, он понял, что расчетам и предположениям его не было суждено сбыться: афиши и объявления, извещавшие, что он встает на ударную вахту, написанные то красной, то синей тушью, были расклеены и у входа в управление, и на заборах, — он не читал их, супился, мельком отмечая свою фамилию. Над входом в бытовку, под карнизом крыши, придавленной полуметровым наметом снега, в калено-морозном воздухе, в безветрии, обвисло пологой дугой красное полотнище:

«Приветствуем гвардейца тыла П. К. Косачева, встающего на Сталинскую вахту в честь героической победы Красной Армии над фашистским зверьем под Москвой!»

Не знал он, что нет в том вины рудничных руководителей, что не выходило «без шуму-плеску», — вмешался, все порушил секретарь горкома Куропавин, «накрутил хвоста», отчитал и Сиразутдинова, начальника рудника, и молодого партийного секретаря: «Значит, непонимание момента, роли и значения агитации в мобилизации людей? Вон, как было в Москве, помните? С парада на Красной площади — и в бой! Так шли части Красной Армии на героическую битву! А вы?.. Героев, шагнувших на трудовой подвиг, должны знать. Близорукость, товарищи. Немедленно поправить!»

«Ровно-от невесту под венец!» — ворчливо, супясь, отворачиваясь от плаката, проговорил Петр Кузьмич про себя, и пред глазами его высветилась утренняя сценка. Уходил он рано, Катя-маленькая спала, дочь, Катя-старшая, еще не вернулась со смены, он думал, что уйдет, не потревожив и Евдокию Павловну, — проверит перфораторы, подготовит буры и забурники, опробует воздушную систему: как ни старательны эти ребята — Гошка Макарычев и крепежник цеха Сырнов, пятнадцатилетний подросток, а надо предусмотреть сотни мелочей, не упустить ничего, чтоб не сорвать вахту, не оскандалиться. Он уже думал, как выскользнет в сенцы, но замешкался с портянкой, не лезла нога в пим, пришлось перематывать, а когда, распрямясь, поднял голову, Евдокия Павловна выплыла из горницы, натягивая на ходу кофту на ночную рубашку, остановилась и, сжимая левой рукой кофту на груди, правой перекрестила, обнесла его знаменьем — торопливым, еле уловимым. Поначалу он и не понял, что она сделала, после, догадавшись, опешил, смешался — за все годы жизни с ней такого не случалось, — в пугливой накатности зачастил: «Ты чё? Чё с тобой?! Дуня?!»

Призналась, вздрагивая, ежась, — сон приснился: «Будто ты буришь, буришь, а руда не поддается, ровно железо… И ровно как в руду и уходишь, растворяешься. На такое ить идешь!..» Он посмеялся: «Сон в руку! Эх, напугала… Спи!»

Нет, он не сказал бы, что не волновался, не нервничал, хотя за эти дни, оставаясь после смены, а то и приходя раньше за час, отлаживал, доводил до кондиции буровой инструмент, отрабатывал методику одновременного бурения четырьмя перфораторами, отыскивая точные и верные приемы, стараясь не терять драгоценные секунды и минуты на перевод перфораторов, на смену буров и забурников, и сколько ни проверял, выходило вроде по расчету, ладно. Но именно сейчас, подходя по запорошенному рудному двору к бытовке, открывшейся среди прибеленных куржаком осин — иглистое крошево стряхивалось с них даже в морозном безветрии, — прочитав приветствие на плакате, он и ощутил щемящую тоскливость: «На что отважился, пошел, старый пень! Эвон, Афоньке — с гуся вода, а тут бы путем норму давать, не до сиганий уж…» Конечно, он понимал и другое: сейчас это щемление, даже опаска, холодно-колким комком угнездившаяся в груди, вызвана вот этой парадностью, афишами и плакатами, кричавшими о нем, и еще от смущения, что встречные люди — знакомые и незнакомые — смотрели на него, как ему чудилось, загадочно, с лукавинкой, он больше угрюмился, чуть только отмахивал головой под волчьим облезлым малахаем встречным людям, здоровавшимся с ним. Возможно, именно это непривычное, смущавшее его внимание исподволь и вызвало в памяти Петра Кузьмича событие, теперь уже давнее, — начало войны: тогда ему, поднявшемуся на-гора, еще не ведавшему, что стряслась самая страшная напасть, тоже показалось странным, сумятившим поведение товарищей по работе.

Он задержался в забое, чуть ли не самым последним подняла его клеть на поверхность, и в бытовке очутился, когда многие уже переоделись, выдавливались из двери наружу; и когда он, тоже переодевшись, вышел на рудничный двор, люди не расходились, кучились, невесело, угрюмо глядели; какая-то озабоченность и квелая тишина точно бы повисли на заасфальтированной площадке перед бытовкой. Что-то торкнуло под сердце, перехватывая, как пуповину, его незамутненное до того настроение: «Нешто на руднике чё приключилось?!» Почувствовал — и здоровались с ним сдержанно, без обычных громких восклицаний и шуток, без улыбчивости, привычных для горняков: поднявшись с горизонта, из забоя, слабили они свои чувства, раскрепощались, зубоскалили, ядреной «солью» сдабривали шутки. Тут же все было непривычным, даже противоестественным, и Петр Кузьмич в замешательстве подступился несмело к ближней группке, испытывая и угрызения совести: вот что-то стряслось, а он ни сном ни духом…

— Ну, уж такое, как сказать! — в каком-то несогласии произнес Андрей Братушкин, откатчик с девятого горизонта, блондинистый и курносый, дельный парень. — Сила, видать, есть в ем, ежли, почитай, всю Европу под себя, что боров, завалил.

Пососав ядовитую цигарку, рядом очутившийся Гринька Бойцов, или просто Гринька Бой, моложавый и рыжий, словно лицо ему из пульверизатора обрызгали бронзовой краской, она на воздухе схватилась, потемнела, — кивнул неопределенно — маленькая кепчонка еле удержалась на копне волос: