Николай Горбачев - Белые воды

— Наши-от там, тоже не без етой — головы… Силой на силу, — известно чё быват!

— Чё быват?! По-разному.

— То и есть, што по-разному! Чутье: не на день-два каша заварилась, не финская, — хлебать да хлебать, гли…

«О какой каше талдычит Гринька Бой? Чё мелет?» — думал в напряжении Петр Кузьмич, но словно что-то сковало его, удерживало, — спросить не решался, хотя на языке вертелся ядовитый вопросик: «Чё кудахчешь, будто курица на чужом насесте?»

Вздохнул Андрей Братухин, с пристылым хрипом заключил:

— А ить правда твоя: война не быват в один день.

«Война?! — будто внезапным сколом породы угодило Петру Кузьмичу в грудь, отчего разом заложило дыхание, и он, чувствуя противное удушье, спутанность в голове, отступил на шаг-другой, и будто заело, отдавало в голове безотчетно: — Война, война, война…»

В общем-то такое вроде не открылось ему в нови: не раз в заварной, тоскливой боли являлось вот это ощущение, будто вызревала, заходила обкладная военная гроза, — Испания, Халхин-Гол, финская… Думал он тогда, в споры, случалось, вступал, — как набольшие, по-государственному поступили мы в тех делах с Бессарабией, западными областями, — однако и там, на новых границах, вон газеты и радио толкли, — покоя нету: то и дело провокации ладил немец-германец, нарушая воздушные рубежи, встревал в пограничные стычки, или как там их, — инциденты, шут пойми!.. И все же таилось: обойдется еще, оттеснит и разметет бушевавшую в той Европе черную грозу. Но, выходит, не одного его подвела, обмишурила надежда — ударила та гроза и над нашим домом.

Подходили тогда все новые и новые люди, запруживали асфальтовую площадку: одни горняки — из бытовки, уже помывшись и переодевшись после ночной, другие — на смену, спускаться на горизонты, в забои, и над человеческой запрудой, курившейся табачным дымом, прокатилось негромкое, сдавленное: «На митинг, к управлению рудника».

На крыльцо из двери управления вышли в строгой молчаливости и начальник рудника Сиразутдинов, и директор комбината Кунанбаев, Андрей Макарычев, ступивший через порожек и сразу, сорвавший с густоволосой головы фуражку, и секретарь горкома Куропавин, заметно хмурый, будто не спавший эту ночь, — а так оно и было, дежурный по горкому примчался с известием о войне под Восихинскую заимку, застал Куропавина возле догоравшего костра, — на ступеньках крыльца враз стало плотно и тесно. Открыв митинг, Куропавин сказал, что на рассвете Гитлер развязал войну, ударил в спину, предательски разорвав, как ненужную бумажку, договор о ненападении, после складно и остро говорил Андрей Макарычев. Коротко, всего по две-три фразы сказали горняки, но слова их воспринимались обостренно, будто ложились на свежую рану: «Фашист… Ударом на удар… Все для фронта… Работать по-фронтовому, по-военному… Свинцом забьем глотку…»

После митинга, переодевшись в бытовке, обремененный тем новым, тяжелым чувством, бредя к дому по улицам, словно бы опустевшим, притихлым, — казалось, город уже опалило долетевшим дыханьем войны, — Петр Кузьмич подступил к своему «аэроплану», двухэтажному, островерхому дому, построенному англичанами, и как бы сквозь мембрану жгуче прорезалось: Евдокия Павловна говорила, что сватья́ Макарычевы переехали в новый дом, — целую улицу свинцовый завод отстроил для стахановцев, — в гости на это воскресенье кликали. Вся светясь лицом, будто одаренная дорогим подарком, жена передала и слова, и замыслы сватьев. Дом, мол, теперь — целые хоромины, всем хватит: пожелает, так и Катерина с малой Катьшей могут перебраться из своей казенной комнатки; к осени вернутся Костя с Василием из Красной Армии, пусть все и живут: большая семья что пчельник, — все в дом, не из дому… «Ну бытто и не стоит, Петя, возражать, — говорила Евдокия Павловна, утирая лицо передником, верно, желая скрыть свои чувства, игравшие на нем, — ежели всем миром-от поживут у сватьев. Матрена — ладная хозяйка, все присмотру боле, — тоже прибыток. Да и к нам поближе жить станут, чаще, гли, встречаться станем. А то стареем, раз в год по обещанию и видимся: ты, Петя, на шахте, Федор — на свинцовом. Вот и сказано — являться, на хоромины глядеть да все и обговорить по-родственному!»

И та мысль, где-то путавшаяся, будто рябчик, прорвалась, пронизала заслоны: «Какие праздники-гулянки?! Война ведь! Война! Все по-другому теперь, все новым ладом должно…» Тотчас до помрачения в глазах, до желтых искр вспухла в нем ярость, казалось, она взорвет его изнутри, и он остановился, унимая приступ сердцебиения.

В бытовке сейчас было шумно, между деревянными диванами и шкафами народу скопилось много — самый пик пересменки, и все же в эту годами складывавшуюся привычность успело привнестись и новое за эти военные месяцы. Петр Кузьмич, войдя сюда с мороза во влажно-парную теплынь, тотчас и уловил знакомую новизну: коль не по-деловому, а с раскачкой, с переговорами переодеваются к спуску в шахту горняки, — быть митингу. Они теперь стали частыми: дали первый раз фашистам под Москвой по сопатке — митинг, выработали миллионную тонну руды — тоже, свинцовый завод достиг рекордной отметки выпуска свинца — опять же митинг; пришли эшелоны с оборудованием и людьми эвакуированного завода — снова митинг, а после — на железнодорожные площадки, разгружать, ставить оборудование, помогать людям устраиваться.

В реденькой, молочно-размытой просвети бытовки он различил среди горняков Андрея Макарычева, подумал с какой-то подмывающей веселинкой: «На ловца и зверь встречь, в самый раз вопросик подкинуть!» — однако осек себя, направился к своему шкафчику в третьем ряду — переоденется по-быстрому, и в забой, а ежели митинг какой, так, можа, без них троих обойдутся.

Подходя к шкафчику, он увидел «подручных» — Гошку Макарычева, Лёху Сырнова; оба уже в брезентовках, касках, карбидки на поясах. Петр Кузьмич пожал обоим руки солидно, будто ровне. Гошка цвел, из-под каски глаза сияли, будто все эти плакаты и афишки касались его, возвещали, что именно он, Гошка Макарычев, заступает на вахту в честь победы Красной Армии под Москвой.

— Ты, паря, ровно не в ночёнку собрался, — на танцы прям. Эвон цветешь! — пошутил Петр Кузьмич, похлопав его по покоробившейся, огрубелой, жестью отозвавшейся куртке.

— Только бы упряжа была ладной, дядь Петь, — не натрет! — белозубо осветился Гошка.

«Ныстырен, ухватист, сказано: Макарычев корень», мельком, встеплившись, подумал Петр Кузьмич и вслух кинул:

— Дело!

Отметил, как Андрей Макарычев что-то сказал обступившим его людям, зашагал размашисто по узким проходам бытовки, — шел явно сюда, где одевался Косачев, и еще издали загадочно улыбался.

— Здравствуйте, Петр Кузьмич! — сказал он, вывернув у самого шкафчика. — Не вышло со словом: поломал все Куропавин, в близорукости обвинил. И правда — героев должны знать, равняться должны на них.