Николай Горбачев - Белые воды

— Должны-то должны… Так ить из ветру герои навроде не выходют? Либо будет еще, либо нет. Так что ранёхонько в колоколья-от звонить.

— Не рано, дядь Петь, — уверен! Будет рекорд!

— Кабы не «но», генералом-от давно… — сухо отозвался Петр Кузьмич и потянулся к дивану, чтоб сесть, однако сырым жарком окатило его изнутри, спросил встревоженно: — Нешто чё удумал, — так не артист, Андрей Федорыч, — нет!.. — И закачал в неудовольствии головой.

— Нет, дядь Петь, без митинга! — усмехнулся Андрей Макарычев. — Проводить — другое дело! Вот и пришел… Сиразутдинов и Кунанбаев вон тоже! И люди хотят, народ, дядь Петь, а его воля — святое дело!

Промолчал Петр Кузьмич, сел, стал переодеваться, в сумятице думал: ишь ты, чё парторг удумал, — «проводить». Пока переодевался, вешал в шкафчик одежонку, натягивал поверх ватника брезентовку, Андрей Макарычев из деликатности отступил, разговаривал с братом Гошкой, с Лёхой Сырновым — Петру Кузьмичу как бы в подмороженной напряженности слышались только отдельные слова, но, кажется, парторг допытывал брательника о доме. Когда он завершил переодевание, надел каску, приладил под подбородком ремешок, обнаружил, что в бытовке сгрудились люди, заполнили проходы соседних рядов, — крутнув головой, он встретился взглядом с директором комбината Кунанбаевым и начальником рудника — эти рядом. У Кунанбаева на лице улыбка мягкая, добрая, будто он сознавал, на что шел Петр Кузьмич, и вместе — поощрительная; у Сиразутдинова за полузагадочностью на полном лице читалась тоскливая боль, точно он решал для себя задачу: а если не получится, если сорвется?

Все это в короткий, неуловимый миг промелькнуло в сознании Петра Кузьмича, и он еще не успел отреагировать, взять в толк, как повести себя, сбоку Андрей Макарычев возбужденным, на подъеме, голосом сказал:

— Товарищи! Митинг мы сейчас открывать не будем, — это, надеюсь, еще впереди, а вот проводить Петра Кузьмича, сказать ему по-товарищески, сердечно: доброго пути в забой, счастливой и ударной гвардейской вахты, — это мы делаем с большим удовольствием, с радостью. Слава гвардейцам тыла, товарищи! За наш горняцкий вклад в честь победы героической Красной Армии под стенами столицы Москвы! Ур-раа!..

Ладони у него отзванивали, будто серебряные листы, звучно и мелодично, и слова его покрыли громкие крики, аплодисменты, — горняки всплескивали искренне, с отчаянной удалью, не жалея своих огрубелых рук с въевшейся в трещины рудной пылью.

При всей скупости на душевные проявления, вернее, на их внешнее выражение — по бергальскому характеру старый бурщик не любил в открытую похвалить, распахнуть свои подлинные чувства, — что пустомелить да елей лить — не длиннорясники, поди, какие, — теперь же, вступив в забой и привычно окинув наметанным глазом забойную камеру, он ощутил, как текучая размягчелость разлилась в его груди, не удержался, обернулся к своим молодым напарникам, от неожиданности чуть не наскочившим сзади на него:

— Все готовенько? Заранее, значит? Чистую добычу, значит?.. Подготовились — и рекорд валяйте, а?.. — Петр Кузьмич строжился вроде в неудовольствии, сыпал свои «вопросики», и было трудно понять, нравилось ему или он осуждал то, что увидел сейчас в забое, но вдруг смягчился, открылся: — Ладно! Хуть раньше, хуть позднее — все наше, все для войны получается. Вот так!

И пошел увалисто в глубину, в самую темень забоя. А увидел бурщик действительно немало: по низу, по поду забоя лежало несколько досок — горбылин; не знал, что Гошка с Лёхой натаскали их сюда после обеда из дальнего тупика обращенного в склад барахла; к перфораторам тянулись резиновые шланги — уже подключен воздух, возле стен стояли «козы» с бурами и забурниками — аккуратно разложенные и отсортированные; отметил Косачев и то, что щербатые, мелко колотые стены щедро политы водой, — в притушенном пятне света от карбидки отмытые грани свинцовой руды — галенита — отсвечивали ртутной сумрачностью, в скользившем пятне света искрились, вспыхивали, будто Млечный Путь на небе, — у Петра Кузьмича удовлетворенно, про себя, выплеснулось: «Богатая ить… в самый раз фашисту подарочек!» А вслух, вновь оглянувшись на подручных, чтоб сгладить впечатление, вывести из заторможенности, бодрее сказал:

— Чё приуныли? Враз и начнем вахту!

Он не хотел, чтоб в забое скапливались люди, просил мастера Веденеева «отводить стороной» всех, кто пожелал бы поглазеть, однако сейчас увидел возле стойки с перфораторами дежурного слесаря: знать, все же мастер не удержался, прислал, — не случайно тот, поздоровавшись, шмыгнув носом, подтвердил: будет здесь, на подхвате, чего ни то стрясется. В неудовольствии сознавая, что слесарь ни при чем, Петр Кузьмич буркнул в ответ — мол, оставайся, коли приставили.

В забое, сбитые в тесноте, световые пятна от карбидок замелькали, задергались в хаотической беспорядочности, — это Гошка с Лёхой, взбодренные и подстегнутые обращением бурщика, принялись каждый за свое дело: Гошка юркнул к «козам», чтоб снова да ладом проверить буры, подтянуть шланги, оглядеть — все ли под рукой, удобно ли лежит, не забыто ли чего, — свет карбидки рыскал, скакал то по стенам, то вздергивался с кровли на под забоя, на оборудование, заставлявшее забой. Увальневатый, но цепкий, въедливый в работе, классный крепильщик Сырнов тоже возился со своим хозяйством — лучик и его карбидки плавал, мешался в общей суетливой игре света.

Из темени, которая точно бы непроницаемой, спрессованной пробкой закупорила забой со стороны штрека — казалось, проникнуть, подступиться сюда не дано никому, — подобно привидению, вынырнул в игру тусклого света мастер Веденеев, приземистый, расплывистый, с постоянной одышливостью, кого за глаза звали «пузырем», подкатил к стойке, к Косачеву, опробовавшему в который раз отливавшие вытертыми кожухами перфораторы, извлек из-под брезентовки за цепочку крутобокие, массивные часы «кировские», левой рукой в голице фатовато подбил каску со лба, воззрился на циферблат, крикнул со свистом:

— Точка! Восемь. Начинай, Кузьмич!

И хотя Петру Кузьмичу было не впервой управляться с перфораторами, все известно, отточено до автоматизма, однако сейчас после слов мастера, обхватив рукой в голице кожух перфоратора, ощутил мгновенно воспламенившееся, как от искры, волнение, — теплый прилив скользнул от затылка по спине; лишь секунду он переждал, утихомиривая это внезапное состояние, и оно было столь скоротечным, скрытым, что его не уловили ни мастер Веденеев, ни Гошка, тоже подступивший сюда, весь в окаменелости ждавший этого в общем-то обычного момента, но ему чудилось — сейчас громом все отзовется на земле.

Первый перфоратор включился, застучал с вибрирующим высоким гулом, забурник, подавшись вперед, легко, будто без усилия, выдолбил «стаканчик»; в пятне света струилась загасающим дымком рудная пыль, — забурник медленно, лишь по миллиметру входил, врезался в овальную щербатую, поблескивавшую свинцовой наледью стенку забоя. Теперь Петр Кузьмич был спокоен, и в какой-то момент ему даже подумалось, будто того мига, того «сбоя» вовсе не было — в руках его сейчас как бы сплавились крепость и уверенность, какие испытывает только мастер, движимый подлинным, созидающим вдохновением; чувствовал он и ту знакомую возбуждающую, словно бы текучую и бесконечную силу.