Николай Горбачев - Белые воды

Промолчал Петр Кузьмич, в неудовольствии запихнул полотенце под отворот брезентовки, подсознательно принялся, на ощупь отыскивая пуговицы, застегивать куртку: как ни привычен был за годы ко всякого рода чествованиям, а стеснялся прилюдно выставиться напоказ, стать предметом внимания. Покосился на ребят в потаенной пытливости — как они отнеслись к словам клетьевой, ее «трезвону». Лица у них измазаны, изъюлены грязными потечинами, Лёхино — курносое, дурашливое, в редких оспинах — скорее было сонливым, осоловело глядели глаза, обычно светлые, живые, красившие его перед девчатами, сглаживавшие его простоту; Гошкино — узко-вытянутое, осунувшееся, с проступавшими сквозь грязевой налет запалыми подглазьями — казалось даже меланхолично-рассеянным, точно бы он мысленно был вовсе далеко от того, что сказала клетьевая, что ждало их там, на поверхности, на-гора. У Петра Кузьмича нежданно скользнула догадка: «А ить, поди, о Розе Тулекпаевой, пострел, думку мекает», — но враз пригасил веселинку.

Позвякивая железно, поскрипывая в разболтавшихся соединениях, клеть вынырнула из черного подземелья, плеснуло тускло-желтоватым светом, и Петр Кузьмич, точно впервые оказался здесь, невольно прижмурился, и в этот момент — он вскользь, не увидев еще толпы, лишь уловил — мелькнула во взмахе чья-то рука, и громом, расколовшим все, ударил оркестр, смешав в единой силе звуки, моловшие, бившие воздух. Ухал одышливо барабан, звенела сверляще медь труб, в радости залились кларнеты, с басистой покладистостью вторили басы. Откинув звякнувшую дверцу, клетьевая успела сказать: «Ну, вота», то ли желая подчеркнуть, что подобру-поздорову доставила их наверх, то ли что там, внизу, говорила правду — ждали их, как Петра Кузьмича, шагнувшего вперед, подхватили многие руки, оторвали от земли, и с замершим, куда-то провалившимся сердцем он взлетел вверх…

Его подкидывали, ловили, слитные крики «ура» били в перепонки, вздымались над высокими взрывами оркестра. Петр Кузьмич хрипел, просил отпустить, но голос его, слабый, немощный, точно бы не был слышен, тонул в рвущихся всплесках оркестра, в перекатных, будто прибой, возгласах «ура».

Наконец его отпустили, и он, встав на ноги, слабые в дрожи, увидел: по проходу, который раздвигали, расступаясь, люди, шел Никодим Замятов, шатко, непрочно, ровно бы в качку по корабельной палубе; седая жидкая борода встряхивалась, подрагивали сухие губы в неустойчивой старческой улыбке; в красной оторочке век слезились напряженные кругляши глаз. От неожиданности Петру Кузьмичу даже показалось — чудится все: Никодима Замятова не видел давно, не слышал о нем ничего — жив ли, нет ли старый бергал, кто бедовал еще с Кузьмой Косачевым, отцом Петра, при «императорском Кабинете», а после и при «англицкой концессии». Вишь ты, живой, живой! В обрадованности оттого, что вот он, дед Никодим, ждал, когда тот подступится, преодолеет последние метры. И когда ощутил сухую и холодную руку Замятова, мелькнула вновь ладонь дирижера, и тотчас музыка оборвалась. Не выпуская руку Петра Кузьмича, слабо встряхивая ее, в тишине, вдруг зависшей до звона, сипло-дрожащим голосом Замятов проскрипел:

— Не посрамил, Петруха, не посрамил… Ни нас, ни отца свово. Бергаловска кость, а то б какие рекорды, — страмота б одна… — Ему было трудно говорить, да и Петра Кузьмича подмывало острое желание — побыстрей со всем закруглиться, поставить точку да разойтись, и он, в искренних душевных чувствах к старику и вместе испытывая неловкость от всего происходившего, обнял Замятова, стоявшего перед ним в тяжеловатом обвислом пальто, в собачьем расползшемся малахае, из-под которого реденько торчали седые волосы.

— Спасибо, Никодим Гордеич, на уважении! Така работа… да вот война, на нее…

И не договорил: опять зарукоплескали, оркестр заиграл туш, рассыпал короткие, торопливые «та-та-та», и Петр Кузьмич увидел: вновь задвигался народ, расступаясь, и там, в глубине, у дощатой стены, открылся стол под красным покрывалом, — к нему подходило небольшой, компактной группой начальство. «Знать, митинг!» — пришло Петру Кузьмичу, и в этот момент из группки, задерживая шаг, Андрей Макарычев сказал:

— Товарищи, пропустите к столу наших героев! И Никодима Гордеича, других вон старейших горняков!

Оглянувшись, Петр Кузьмич кивнул своим подручным, — Лёха с Гошкой по знаку бурщика, стараясь сохранять достоинство, стали продвигаться к столу.

Митинг открыл парторг рудника, болезненный человек, то и дело подталкивал простенькие очки, негромко говорил о том, что делалось на фронтах, о тяжелой обстановке, хотя под Москвой и «дали фашисту по зубам», перешел к вахте, сказал, что результат ее — достойный горняцкий ответ на победу Красной Армии под Москвой, это рекорд выработки, какого никогда не достигали на рудниках республики.

— Слава, товарищи, гвардейцу тыла Петру Кузьмичу Косареву! Его молодым подручным, обеспечившим рекорд! — заключил он, и его слова потонули во взрыве «ура», оркестр опять вскинул под дощатый свод копра бегучий туш, — звуки глохли вверху в вязком морозном воздухе.

Митинг оказался незатяжным, деловым: четверо выступило горняков, говорили скупо, без «размазывания», — доказал, мол, Косачев, что можно сделать, работая несколькими перфораторами, давали обещание дерзать самим, следовать его примеру — свинец нужен фронту, защитникам-бойцам Красной Армии.

— Что ж, товарищи, теперь слово нашему рекордсмену, герою нашему, Петру Кузьмичу! — с подъемом возвестил через стол парторг рудника и, подтолкнув запотелые очки, первым захлопал в ладоши, вызывая новый накат аплодисментов.

Когда рукоплесканья схлынули, Петр Кузьмич будто для крепости, для прочности, ровно это могло помочь, — ноги, верно, больше слабели от волнения, пережитого, — сунул голицы за пазуху (не припачкать красную материю на столе), оперся кулаками о край, сказал, преодолевая сухость во рту:

— Чё-от турусы разводить… Можна, выходит, работать на четырех перфораторах. Получилось, верна! И парни эти вот — не кисель, добрые бергалы выходют! Довольные мы, — чё тут грить! Што другие горняки в пример возьмут, на пятки почнут наступать. Оно, конешно, быстрее победу ковать станем. Так понимаю. Ну, а значица, все! Работать далее.

Отступил от стола на шаг к сгрудившемуся начальству, точно бы этим подчеркивая, что уж теперь-то конец всему, на этом точка, — даже подумав так, он уже не в яви, а как бы отторженно воспринял новый взрыв одобрительных хлопков, подкреплявших его слова. Глыбившаяся у стола фигура начальника рудника Сиразутдинова в полупальто с каракулевым серым воротником подалась вперед.

— Товарищи! Наши финансовые боги сюрприз приготовили: решили сразу и рассчитаться за рекорд — деньги на кон, как говорится.