Николай Горбачев - Белые воды

Засмеялись, загалдели благожелательно. С краю стола, где больше сбилось женщин (вскользь Петр Кузьмич отметил — вроде была и Катерина), сорвались рукоплескания, оркестр снова отбил короткие «та-та-та», перед Петром Кузьмичом вынырнула кассирша Тоня с ведомостью и чернильницей-непроливайкой. Расписавшись, приняв толстую пачку денег, перевязанную крест-накрест нитками, подержал ее на весу, будто оценивая, что оно значит, — замусоленно краснели под спудом «тридцатки», сверху бледно желтели широкие «рублевки», — сказал в раздумчивости:

— Вахту-от мы стояли в честь победы Красной Армии под Москвой… Вота и пушшай на победу идут! — И Петр Кузьмич степенно положил деньги на покрытый красным ситцем стол, припечатал пачку рукой сверху.

— И я — на победу!

— И я…

Лёхина и Гошкина пачки — потоньше, похилей — легли рядом с пачкой старого бурщика.

— Вот и дело! В другой ведомости-от после подписи поставим, Тоньша, — проговорил Петр Кузьмич и подвинул деньги по гармошчато сбившемуся ситцу к оторопелой кассирше.

Лопнул, раскололся настылый воздух, — от смешавшегося, слитого грома аплодисментов, медью хряснувшего оркестра.

Катя торопилась с митинга домой: успеть проводить дочь в школу — из-за накладки смен не видела ее вторые сутки, — и заметила Верку Денщикову, плывшую по проулку навстречу. С тоскливостью подумала: спрятаться бы, укрыться, куда ей такой — в телогрейке, подшитых тяжелых пимах — встречаться с Веркой, принаряженной в шубейку в талию, на голове — цветной кашемировый платок, короткие теплые ботики на ногах. Невольно озирнувшись, поняла — прятаться поздно, да и некуда: голые, без деревца, палисады, заснеженный проулок, к тому же тут резко сузившийся, и встреча с Веркой, о которой в городе говорили как о шалой, легкого поведения бабенке, выходила неизбежной. И сама не зная почему, Катя остановилась на вихлявой, пробитой в снегу тропке, в растерянности, душевной тревоге и пустоте, будто там вмиг все сплыло, оттекло в ноги.

— А, Катьша! Чё уставилась? Аль нравлюсь? Но ить ты — не мужик, тоже, как я, — баба. Не-ет, уже не баба, забыла ить, — забойщик, бергалка! А мы, Катьша, все одно — бабы! Свою бабью стать да назначенье уметь держать, чтоб, дурочка, весело да легко жилось, — вон как надо! А тя, что рудничну лошадь… На чё похожа-то вон!

Она смеялась, чувственные ноздри тонкого носа поигрывали в каком-то своем, казалось, особом напряжении, не вязавшемся с горячительным, беспокойным блеском глаз, больших и темных, в обрамлении длинных, пушистых ресниц. Но и Верка сдавала: морщины в уголках глаз рассыпались двумя веерками, кожа под чуть наплывшим подбородком одрябла, на щеках — густо румяна, — все подчеркивало, что Верке не просто и не легко уж было держать прежнюю красу.

— Вижу, и тебе с красой твоей, Верка, потрудней стало! — вырвалось непроизвольно у Кати.

— С чего взяла? На мой век хватит: накрасилась, намазалась — марафет называется, — и, гляди, опять ягодка! Мужики липнут, что те осы на мед. Тока не плошай, — вот чё скажу!

Должно, она была настроена на легкий, беззаботный лад, хотела выговориться и потому лишь вскользь отреагировала на слова Кати, будто от пустяка, отмахнулась от них, — даже горделиво подбоченилась, уперев руки в бедра, отчетливо теперь округлившиеся завидной полнотой под шубейкой и клетчатой юбкой, верно, приобретенной на «толчке» у кого-то из эвакуированных, во множестве менявших, как знала Катя, вещи на кусок хлеба, меру кедровых орехов, рамку меда… Весь вид Верки сейчас говорил: «Ты что хочешь думай, а я себе цену знаю!» Катя с неприятностью отметила, что в тесном проулке, где они стояли, из-за палисадов уже выглядывали бабы, привлеченные их разговором. Тоже отметив любопытствующих и, должно, рассчитывая, что ее будут слышать, Денщикова продолжала, веселясь и явно куражась:

— А чё? Двух-от, будто на веревочке, и держу! Один хучь и жидковат и староват, — из хохлов будет Ейбоженька, — и чин малый, старшина, да зато придет, усы разгладит, пропоет: «Хто хочит сладко пить и есть, прошу напротив миня сесть». И, почитай, продсклад весь тут — пей, ешь! А другой, вишь ли, интеллигентный больно — интендант, господи прости, — так складно про книжки рассказывает да стихи читает. А уйдет, — гли, сигареты, батиста кусок, юфти раскрой… Сант-Клаус, мол. Ну, тот — Дед Мороз, по-заграничному, по-мерикански…

— Некогда мне слушать тебя, Верка, пойду, — сказала Катя без боли, нисколько не испытывая зависти к ней, скорее равнодушие, жалость.

— Чё уж так? Не любо? — Верка качнулась, вскинула правую бровь, сгоняя похмылку с припухлых, сочных крашеных губ; передернулись, вздулись ноздри, побелели в резких заломах. — Праведная, несь? Тоже ить двух на веревочке держишь! Ить братьев, Катька! Куда как поинтересней да погрешней!

Съежившись, будто от внезапного и неожиданного удара — игольчато кольнуло сердце, пресекло на миг дыхание, — Катя, не сознавая, что выйдет дальше, лишь с окатившей обидой выдохнула:

— Вот уж правда, язык без костей… Прикусила б его, Верка, коль не знаешь!

— А чё не знать? Все знают! И про учительку тож. Тут все повязаны… — И она грубо, раскатисто рассмеялась.

Обойдя ее, Катя торопливо пошла, сжавшись, слыша, как Верка еще кидала ей вдогонку:

— А чё? Ить и твой Костя не гребовал, хаживал еще до тебя, и Савка, твой братец… — И вдруг затянула нараспев: — Хто хочит сладко-оо пии-ить и есть…

Будто хлестали, стегали Катю не слова — ей чуялся бич, он сек, ожигал, и она ускоряла шаг, после бросилась бегом вдоль тесно сбитых темных домишек проулка.

Запалившись, выбившись из сил, она не заметила, как остановилась возле калитки, и поначалу не поняла, чья калитка, почему очутилась тут, с разносно ходившим сердцем, глотая воздух, увидела Матрену Власьевну — в кацавейке, с колотыми дровами, зажатыми в охапку. Та была возле сенец и, оглянувшись, узнала невестку, засуматошилась, отложив дрова на скамейку, семеня, шлепая старыми ботинками, поспешила к калитке.

— Батюшки-светы, чё с тобой? Чё?! Лица нету… Пойдем вон, пойдем! — И повела, поддерживая Катю, к скамейке, дрожа сама, усадила. — Вот так, вот так.. Кака еще беда?

— Верку Денщикову встрела… — Катя потянула с головы платок, будто он мешал ей. — Похваляется, маманя, будто не токо не брезговал мой брательник Савка, но и Костя тож! Вот как получается!

— Дак чё уж ты Костю! Мне — сын, тебе — муж как-никак! Не знаю, Катьша… Носит ее, шалую!

— Муж, говорите?.. Уж чего так! Правда другая: ни вдова, ни мужняя жена — боле года слуху-духу, письма нет… Какой уж муж? Какой?!

Покривились в обидной слезливости дряблые губы Матрены Власьевны.

— Побойся, Катьша! Можа, его и нет уж, а ты…

— Не верю, — живой он! Душа бы, знаю, подсказала! Другое чую. От баб слышала: и на фронте не теряются, как их там, — полевых жен, грят, заводят. — Она поднялась — опустошенная, с блуждающим, нездешним взглядом. — А я не каменная, чтоб все это слушать да выдерживать. — И пошла, качаясь, непрочно ступая по прихламленному подворью, потом оглянулась, на срыве повторила: — Не каменная! Не камен-нн-ая, слышите?!