Николай Горбачев - Белые воды

И выложил, как ни крути: герой — ничего не скажешь! И потерял покой Гошка: выстоит, выдюжит Петр Кузьмич против Афони Халина?

Петр Кузьмич, однако, догадывался о состоянии Гошки, видел, что тот нервничал, вел себя беспокойно, чуял бурщик и эту деликатную сторону: не просто за исход вахты, за ее конечный результат волновался Гошка, — дух соперничества, выходит, буйствовал в нем, и Петр Кузьмич не сразу ответил на вопрос, сделав вид, что осмысливал его, — было желание сбить Гошкин настрой, ввести в покойное русло.

— С вахтой-от? — переспросил он, как бы уточняя вопрос. — А чё, встанем, и все тут.

— Так Афоня Халин вон!.. — напористо качнулся Гошка на табуретке. — Муторно, ну вот, дядь Петь!.. Ему и телеграммы наркома, и «слава гвардейцу», и в президиумы… А кто был первым ударником-стахановцем да семиволосовцем? Не он, а вы.

Вытянув концы дратвы, Петр Кузьмич пристукнул легким молотком по кошмяной подшиве, затянул с усилием дратву, отложил молоток на верстак, после уж сказал, будто не замечая Гошкиной горячности:

— Успех Афони к делу прилагать, Гош, надо, а не к шелухе. Вон кедруешь, бывало, нарвешься — шишки во, что твои кулаки, а ядрышек, гли, кот наплакал, а иные шишки-от маленькие, ладные, и зерен под каждой чешуйкой, да все — ядреные, ни одной пустой… А это польза, что Афоня сделал; по делу и суди: война-от почище, чем с Мамаем бились! Да и гражданская — с отцом-от твоим знаем — пожиже будет, так понимаю. Вон под Москвой ответ дали, да, гли, не просто. Тут всем надо подтянуться, везде фронт, тут до надрыва пупа, Гош, надо. Вполсилы ежели, так немец тот напорист, лют — свалит, ихнего брата знаю, встречался под тем Псковом в восемнадцатом.

Было поздно, Катя-маленькая давно спала, и разговаривали они в закутке, у верстака, не в полный голос, так что слышно было, как отсечно тикали ходики на стене. «Должно, к морозу», — подумал Петр Кузьмич. Ему представлялось, что ходики его особенные, живые: к усилению мороза всегда начинали стучать жестче, с металлическим отстуком. Появлялась из горницы Евдокия Павловна, посматривала в сумеречный угол на них, не решаясь напомнить о поздней уже поре. Она тоже, как и Гошка, сама не зная отчего, разволновалась, когда, вернувшись со смены, Петр Кузьмич объявил, что завтра в ночь на ударную вахту, в недоумении всплеснула руками:

— Чё такое?

— Ну, Афоню Халина поддержать… О рекорде-от Афони говорил тебе… А выйдет, мол, так и побить не мешает. Вроде так, чтоб отметить победу под Москвой.

За годы, теперь уже немалые, прожитые вместе, — Евдокии Павловне порой даже сдавалось, что они уходили в прошлое бесконечно, как в туман, — она до малой тонкости знала мужа, научилась улавливать его настроение и состояние по незримым вроде бы черточкам, неприметным деталям; знала она и непростой, проявлявшийся по-разному и неожиданно характер Петра Кузьмича: да, он мог быть и покладистым, мягким, будто растопленный воск, — лепи что хошь, душа его отзывалась на доброе щедро, распахнуто; но и мог замкнуться, закусить удила, если сталкивался с обидой, несправедливостью, если, случалось, обманывался в чем-то важном, значительном. В те минуты, когда мысли ее обращались к нему, к прожитым годам, он представлялся ей с твердым характером, в сердцах, в моменты размолвок, про себя она называла его «камнем, чистым околотнем», однако в долгой жизни видела его и плачущим — видела дважды…

Первый раз, когда ушел из дому Савка, уехал, не сказавшись, в одночасье, будто тать, хотя и до того болью, саднящей, невытравимой, лишь слабо, на время приглушавшейся, отзывалась вся Савкина линия жизни.

Погодок с Костей Макарычевым, Савка бросил школу, как ни урезонивал Петр Кузьмич — и лаской, и ремнем, всяко было, — однако проку из науки не вышло: связался Савка с промысловиками-охотниками, после — со старателями, пропадал месяцами, являлся с деньгами, бражничал, кутил напропалую, сходился с женщинами; возвращался со старателями вроде бы домой, да дома-то и не жил: бражно-дурной вихрь носил по чужим поветям, не только в Свинцовогорске, но и в Усть-Меднокаменске, по селам в округе. А потом, замешанный в «золотой» спекуляции, отбыл три года на Алдане, возвратился.

Пил жестче, отчаянно, вел себя на нервной, суетной ноте. Подвыпив, стекленея злыми глазами, рассуждал: «Дуракам все сгодится, а есть другая, вольная жисть!» «Одна честная и есть жизнь, чтоб перед людьми не стыдно, а все друго — какая жисть?» — пытался еще вразумить Петр Кузьмич сына. «Э-э, не надо, батяня!..» Она, Евдокия Павловна, холодея душой, теряясь, чувствовала неминуемую беду, пыталась по-своему, по-женски повернуть сына, просила униженно, жалко: «Остепенись, сынок! Оженился бы, Савушка, а? Жену-от бы, ребятенки-внуки…» Отсмеивался тот грубо, бесстыдно: «Тако добра что навоза в овчарне!»

С дороги, с неведомого перепутка, куда занесли его шалые, недобрые ветры, пришли карандашом нацарапанные короткие строчки:

«Не поминайте лихом. Одно чё будет: грудь в крестах али голова в кустах».

Тогда, прочитав их, Петр Кузьмич враз побледнел, закаменел и, тяжко разгибаясь, будто вступила ему во все суставы канифольная сухость, поднялся из-за стола, молча у притолоки снял с гвоздя одежонку, ушел надолго, невесть где был, вернувшись же, лег спать, а ночью Евдокия Павловна, заснувшая рядом, пробудилась точно бы от сдерживаемых сдавленных всхлипов и попервости, со сна, в пугающе-липкой темноте горницы не поняла, что он давился слезами, уткнувшись в подушку, а поняв, больше впадая в смятенье, бросилась в сенцы, принесла отвар валерьянового корня, силком заставила пить горьковатый настой прямо из кринки.

Утром он поднялся — без кровинки в лице, опалый и притихлый.

И раньше стеснялся людей Петр Кузьмич, хотя и крепился в беде своей, носил ее трудно, будто горючую, не рассасывающуюся боль, а тут в одночасье постарел годков на пять, пуще замкнулся, да люди знали его, уваженье к нему не притускнело, не подмочилось, редко кто, разве что по недомыслию, поминал при нем о Савке, — напасть знатного бурщика понимали и щадили: не искал он ее, не кликал, подкараулила, точно медведь-шатун.

Канул Савка, молчал более двух лет, только зазноба его, Верка Денщикова, красуля, но шалая, блудная бабенка, с кем чаще кутил, прожигал деньги Савка, как-то перестрела Евдокию Павловну, похвалилась: «А ить Савка отписал! Грит, средь хохлов прижился, снабженьем правит…» Вот уж правда-истина: не было бы счастья, да несчастье помогает, и за эти годы Петр Кузьмич в полном неведении о сыне, его сумасбродствах даже успокоился, подрасслабел и оттаял, и Савка родителям дал знать о себе лишь в самый разгар финской войны: «Собирались меня под ружье, да я ить подсмеялся — «судимый алимент». Отступились».