Николай Горбачев - Белые воды

В кремлевском кабинете, куда их пригласили, задержав всего на минуту в приемной, — Куропавин даже не успел оглядеться, лишь мельком увидел невысокого, крепкотелого, лобастого человека в полувоенной темно-синей форме, догадался: Поскребышев, — оказалась ровная, не режущая затененность, которая, должно быть, поддерживалась системой разведения белых, тяжеловато ниспадавших высоких штор, — они по-разному были раздвинуты. Верно, из-за этой затененности Куропавин не сразу разобрался, кто там сидел, впереди, за длинным столом, и, еще оставаясь позади Белогостева, не представляя, как дальше все будет, — стоять ли у входа или садиться к столу, — услышал негромкий, выверенный, с приметной задержкой голос:

— Садитесь, товарищи. — И тотчас, не ожидая, пока Белогостев, Кунанбаев и Куропавин рассядутся, Сталин — теперь, усаживаясь, Куропавин его все же разглядел в торце стола, — продолжил: — В Политбюро рассмотрели вопрос о «Большом Алтае». Очень важный вопрос. Я бы сказал — принципиальный для дела войны, для победы, для того, чтобы как можно быстрее поломать хребет зарвавшемуся врагу… — Он примолк, даже будто прикрыл на какую-то долю времени глаза, точно сделал передышку или настраивался на новую мысль. Подняв веки и взглянув вдоль стола, слегка пошевелился: — Товарищ Белогостев, мы внимательно рассмотрели вашу записку по состоянию полиметаллической базы Свинцовогорска и думаем, что она безукоризненно реальна. Вернее, реальней, чем предложение горкома партии. Но… наш народ, товарищ Белогостев, страна нападением фашистской Германии поставлены в сверхсложные условия, и, значит, мы, вступив в единоборство, должны ставить перед собой не просто задачи, а сверхзадачи. Это как раз мы и отмечаем в планах горкома партии. И так об этом думают в наркомате цветных металлов. — Сталин чуть повел головой в сторону наркома Заломина, сидевшего в левом от Сталина рядку, ровно бы привлекая к нему внимание.

Весь в невольном напряжении, обостренно воспринимая каждое слово Сталина, улавливая интонацию его четкого, хотя и негромкого голоса, Куропавин ждал — тот может обратиться к нему, задать вопрос. Теперь, освоившись в затененности кабинета, он угадывал многих, кто сидел, — одних знал по портретам, других — по мимолетному личному общению. Видел и Охримова — сутуловатого, скрестившего костистые пальцы над столом. Рядом как бы кожей чувствовал приглушенное, короткое дыхание Кунанбаева, его, верно, такую же, как у Куропавина, завороженность, напряженную готовность к возможным и неожиданным вопросам; наискосок в поле зрения попадал и профиль Белогостева — закаменелым, неживым выглядело его лицо, на нем нелепо легли краски: густая малиновость оттекла к подбородку, сбилась на шее, за поросшими мочками ушей, а от носа к вискам, ниже глаз, — широкая белая полоса, будто там кожа смерзлась, омертвела; щеки, всегда полные, налитые, опали, очертились подглазья. Куропавин почувствовал щемление сердца, жалость к Белогостеву: видно, ломалась, рушилась в нем какая-то своя крепость, своя нравственная опора, а сделать шаг, открыто сбросить прежний груз, признать, что нес его ошибочно и бесцельно, — поздно, оттого, верно, вершилось в нем мучительное и болезненное.

И Куропавину на память пришел тот вечер, когда, вернувшись к гостинице, они вместе с поджидавшим у подъезда Кунанбаевым явились в номер Белогостева. В полудомашнем одеянии — во фланелевой мягкой рубашке с раскрытым воротом, в просторных тапочках, тот что-то записывал в узкий длинный блокнот и закрыл его, как только Куропавин с Кунанбаевым вошли; будто оберегаясь от холодной струи воздуха, какая влилась в номер вместе с ними, застегнул верхнюю пуговицу клетчато-зеленой рубашки. Предложил, дождавшись, пока разделись, чаю из термоса, был неестественным, суетливым, и Куропавин в простосердечии подумал: вынужденная прелюдия перед каким-то ходом, и не ошибся. Схлебнув с блюдечка чай, Белогостев потянулся к папке, лежавшей на кровати, раскрыл ее, стараясь, чтоб вышло шутливо, сказал:

— Вот обошел вас, не познакомил со справкой обкома… Но работаем без тайн! Была дорога, после, думал, здесь, в Москве, удастся показать, но сами видели — быка за рога, как говорится, взял Охримов. Так что пейте чай и читайте!

Они читали, и Белогостев, делая вид, что не торопит, будто ему все равно, как они ко всему отнесутся, терпеливо ждал, отхлебывая, смакуя чай, посасывая мелкие, с горошину, наколотые кусочки сахару, выпячивая в удовольствии полные губы. В справке все было объективным: подсчитаны сырьевая база рудников, мощности свинцового завода, всех служб, возможное развитие в условиях военного времени, даже помянуты и шахта «Новая», и печь «англичанка», а после шло весьма доказательное объяснение: почему можно — и то с трудом — удержать прежний уровень и добычи руды, и производства свинца, не говоря уже о «выдвигаемых нереальных проектах»: нет рабочей силы, взяты на фронт многие категории специалистов, упала производительность труда, — все в цифрах, в процентах… В конце, как ни корежил его, родившись, протест против «объективности», открытой, выставлявшейся напоказ, все же подумал: «А ведь не попрешь так просто, — все прилажено, притерто. Не откажешь Белогостеву — старый аппаратчик, научился «сбивать масло», сводить концы с концами, гляди, такая доказательность возымеет силу…» И вслед за тем, откладывая справку на стол, сказал, стараясь поддержать шутливый тон, каким встретил их Белогостев:

— Все правильно! Комар носа не подточит. Но ведь, Александр Ионович, под лежачий камень вода не течет, — делать надо! Дайте нам инициативу, потом спросите!

— Ишь ты, потом!.. А голову с плеч вместе снимут, или знаете, что раньше «коса справедливости» пройдется по обкому?

— Волков бояться — в лес не ходить, известно! — поддержал Кунанбаев тихо и веско.

— Но и ходить с голыми руками… не дети, — понимаете!

— Кстати, — Куропавин, вспомнив, подумал, что это окажется веским аргументом. — Забыл сказать, поставить в известность обком: возвращаясь из Москвы, завернул эшелон эвакуированных в Свинцовогорск. Говорил с людьми — пусть женщины, старики, — работать будут, учить станем нужным профессиям…

— И тут самоуправство! — ерзанул, как от укуса осы, Белогостев и поднялся. — Вижу, без бюро обкома не обойтись! И терпенью наступает конец.

Разговор после этого смялся: атмосфера, едва наметившаяся начальным, будто доверительным и шутливым тоном Белогостева, рухнула, и Куропавин с Кунанбаевым вскоре ушли.

Теперь, отвлекшись этим воспоминанием, должно быть, на какое-то короткое время заглядевшись на лицо Белогостева, Куропавин не заметил, как поднялся со своего места Сталин, — увидел уже, как он неспешно прошел вдоль стола, направляясь сюда, где сидели они, — легкие сапоги и ковровая дорожка скрадывали шаги; трубку во рту держал у основания тремя пальцами. Остановившись, не дойдя всего с метр до Белогостева, затянулся, пыхнул дымом и, слегка поведя головой назад, к сидевшим во главе стола членам Политбюро, как бы приглашая их в свидетели, спросил все так же негромко: