Николай Горбачев - Белые воды

— Вы нас поняли, товарищ Белогостев?

Вздымаясь со стула, теперь только поняв, что надо было раньше встать, Белогостев, бурячно облившись, будто та краска, скопившаяся у подбородка и на шее, мигом разлилась под кожей, сказал пресечно:

— Понял, товарищ Сталин.

Сталин сквозь редкое, не истаявшее облачко дыма смотрел на него, скосив брови, — левая выше, правая — ниже.

— До свиданья. Вы с товарищем Кунанбаевым свободны, а вы, товарищ Куропавин, задержитесь, пожалуйста.

Теперь и Куропавин в каком-то враз опалившем его предчувствии, затормозившем только что живо и открыто все воспринимавшее сознание на одной игольчатой мысли — зачем его одного оставляют? — тоже поднялся, однако Сталин заметно мягче сказал, подходя плавно к столу:

— Нет-нет, вы сидите, товарищ Куропавин!

И, уже не обращая внимания, сел ли Куропавин или нет, верно, затягивая время, чтоб Белогостев и Кунанбаев ушли из кабинета, Сталин опять неслышно прошел к торцу стола, и, должно быть, это был выверенный маневр: одновременно позади Куропавина чуть щелкнула закрывшаяся дверь кабинета и Сталин впереди, возле угла, повернулся неуловимо и остановился. Держал чуть отстраненно на уровне груди в отведенной руке трубку, не курил, и заговорил негромко, не напрягая нисколько голоса, даже будто в нем чувствовалась сознательная расслабленность, доверительность.

— Мы знаем, товарищ Куропавин, ваше несчастье и ваше желание. К сожалению, вы не одиноки. И тут нужно мужество… — Голос его при этом чуть еще притушился и на секунду замер, будто не хватило сил, а когда Сталин вновь заговорил, импульсивность и наполненность голоса опять были ровными, но теперь в нем еле приметно зазвучали внутренняя воля и твердость. — Мы вас, товарищ Куропавин, знаем как серьезного партийного работника, а товарищи, — Сталин, не шевельнувшись, лишь подал слегка руку с трубкой справа налево, — считают, что вы крепчайшего сплава партийный работник. Так вот… На местах, в руководстве хозяйством в такую ответственную пору нужны люди активные и прочные, как сплав, не жалеющие сил и, если надо, жизни. — Опять умолкнув, но теперь уже на достаточно пафосной ноте, Сталин пошел сюда, где сидел Куропавин, и, чутьем угадывая, что и его, Куропавина, присутствие тут сейчас должно завершиться, он поднялся, и Сталин подошел близко, коротко курнув трубку, открыто сквозь усталость и боль, гнездившиеся в глубине глаз, какие он, пожалуй, хотел скрыть, но не мог, смотрел на Куропавина, и он как бы уже издалека услышал слова: — А если придет время, потребуется, — позовем и на фронт, не постесняемся. А с сыном наведем справки… До свидания, товарищ Куропавин.

Кивнул аккуратно остриженной жестковолосой с засеребрившимися на черни волос висками головой, подал руку — она была теплой, нагретой от трубки.

Только оказавшись в приемной, увидев за большим и сверкавшим столом, слева от которого на приставном столике горбатилось множество телефонных аппаратов, невысокую осанистую фигуру Поскребышева, взглянувшего пронзительно-твердо из-под ковано-выпуклых, отяжеленных надбровий, Куропавин в еще несхлынувшей взбудораженности понял: решение, которое в муках выстрадал и принял, лопнуло, ему не суждено сбыться. И тотчас в глуби души заныло, хрупнуло, будто оборвалась тончайшая, с волосок, жилка, и отозвалось в затылке: что, что дальше будет? Рамки, в какие тебя поставили, — хуже не бывает!..

Теперь она не замечала ничего — в закостенелости и как бы внутренней выветренности; все в ней угасло, и лишь тот ее крик, трансформировавшись в простое, легко ею принятое решение — ей не надо, ей ни к чему больше жить, — единственно существовал в ней, все же остальное — желания, чувства уже пребывали, как ей казалось, не в этом мире, — потухли, умерли. Она вряд ли отдавала отчет в том, что шла, вернее, бежала, увлекаемая лишь этим единственным, что осталось, и еще тем, возникшим перед глазами и нестерпимо, в молчаливом побуждении звавшим ее: черная, мертвая, рухнувшая на лед ветла и тоже черная, с оплывшими краями прорубь, какую тогда, торопясь в квартиру Андрея Макарычева, она мельком отметила.

Туда, туда, и одним простым движеньем — скользни, теченье подхватит, и все, конец всем сложностям, проблемам. Всему!

Еще там, в замороженности, на кровати, услышав удивленный, даже растерянный голос Андрея: «Та-ак!.. Хозяина нет, а у него гости», услужливая память почему-то в опаленности, обжегшей сознание, высветила отчетливо, ярко то, что тогда, когда бежала в квартирку Андрея, прошло вскользь, мимо ее чувств, — прорубь с оплывшими краями, — Идея Тимофеевна обомлела и как бы захлебнулась хлынувшими к горлу рыданиями — вот, вот где выход! Вскинулась с кровати, — теперь все равно, все равно, что он, Андрей, шагнувший от порога и, верно, в недоумении остановившийся, подумает, — она ринулась мимо него, торопясь, сунула ноги в холодные резиновые сапоги, сорвала фуфайку, полушалок с вешалки и, уже взявшись за мокро-отпотелую ручку двери, услышала глухой, точно из земляного погреба, голос старшего лейтенанта:

— Извините… Вина моя. Знал — Идея Тимофеевна убирает у вас… Зашел. Я люблю ее, хочу, чтоб стала женой…

Что он дальше говорил, она, толкнув дверь, уже не слышала, — и это ей уже было все равно, не имело больше никакого значения: в этот миг, захватив всю ее, распирая болью голову, грудь под фуфайкой, в ней выросло огромным, будто в пустынном заброшенном храме, криком: «Зачем, зачем дальше жить? Заче-ее-ем?! Та прорубь, прорубь…»

Сырой и холодный день затягивался сумерками, ленивыми и редкими; к ночи, казалось, иссякли и срывистый волглый снег, и свинчатой, редкой высыпки крупа — тишина, пустынность, унылое однообразие как бы придавленных уличных порядков сопровождали Идею Тимофеевну, однако она сейчас, как и тогда, когда бежала в квартирку Андрея, не слышала и не чувствовала происходящего вокруг, — то малое, что в ней еще не отмерло, не затухло, было сфокусировано на одном этом, звучавшем в ней с каждым шагом набатным призывом: «Все-все! Хватит! Разом — все концы, всю грязь… Да, так лучше, честнее. И простите меня, сестрицы, Анатолий, если еще дышишь, бьется твое сердце, — не получилось, не оправдались ваши надежды, одна мерзость и пакость, и ничегошеньки больше! Узнаете, что вышло, какой конец, — не кляните, не жалейте: так надо было, надо!»

Уже открылась речка, горбившийся в сумерках перилами мостик, издали почудилась совсем черной рухнувшая глыба-ветла; за отлогим берегом в заснеженных зарослях травы и камыша пока еще не была видна большая, размытая прорубь, и, свернув с тропки, на пустырь, чтоб срезать, скоротать путь, Идея Тимофеевна, проваливаясь в снегу, напрягая последние усилия, с трудом выбралась к берегу, и когда в нескольких шагах ее глазам предстало темное бездонье проруби, вскипавшее ленивым и беззвучным водоворотом, непрестанно затягивавшим воду под оплавленный край льда, силы изменили ей, она поняла, что больше не сделает и шагу, — подминая сухие будылья, опустилась на скос берега. Подсознательно пришло: секунду-другую побудет, потом встанет, преодолеет это короткое, в десяток шагов, расстояние.